В эти первые недели плавания я старался сойтись поближе с Маракотом, но это оказалось делом нелегким. Начать с того, что доктор – самый рассеянный и самоуглубленный человек в мире. Полдня он проводит в размышлениях и, кажется, совсем не замечает, где он и что вокруг него происходит. Во-вторых, он скрытен до последней степени. Он целые дни просиживает, согнувшись над бумагами и картами и прячет их, когда я вхожу в каюту. Я твердо уверен в том, что у него на уме какая-то тайна, но до тех пор, пока мы принуждены проходить вблизи портов, он держит ее в секрете. Такое впечатление сложилось у меня, и вскоре я узнал, что и Билл Сканлен того же мнения.

– Слушайте, мистер Хедлей, – сказал он как-то вечером, когда я сидел в лаборатории, работая над результатами наших первых уловов, – как вы думаете, что у него там на уме, у этого старика? Как вы полагаете, что он такое затевает?

– Полагаю, – ответил я, – что мы займемся тем же, чем занимался до нас «Челленджер» и добрая дюжина других океанографических экспедиций, – откроем несколько новых разновидностей рыб, нанесем несколько новых данных на гидрометрические[6] карты.

– Ничего подобного, – возразил Сканлен. – Ежели вы действительно так думаете, то начинайте сначала. Ну, например, я-то здесь на что?

– Ну, на случай порчи машин.

– Тьфу на машины! Что там машины? Машины «Стратфорда» в надежных руках Мак-Ларена, шотландского машиниста. Нет, сэр, не для этого посылали меррибэнкские ребята меня, лучшего своего инструктора, чтобы штопать эти дурацкие керосинки. Не даром же мне гонят полсотни колес в неделю. Шагайте за мной, я вас просвещу на этот счет.

Он вытащил ключ, отпер дверь позади лаборатории и повел меня по двойной лестнице в отделение трюма, где было почти пусто; только какие-то четыре крупные детали поблескивали в массивных ящиках, упакованные в солому. Это были гладкие стальные плиты, снабженные по краям болтами и задвижками. Каждая плита была размером десять квадратных футов и в толщину – дюйма полтора. В центре – круглое отверстие диаметром примерно восемнадцать дюймов.

– Что это за чертовщина? – спросил я.

Забавная физиономия Билла Сканлена – у него лицо не то опереточного комика, не то боксера-профессионала – расплылась в улыбке.

– Это – мой сынишка, сэр, – заявил он. – Да, мистер Хедлей, из-за него-то я здесь и нахожусь. К этой штуке есть еще такое же стальное дно. Оно в этом ящике. Потом, есть еще крышка вроде купола и большое кольцо – то ли для каната, то ли для цепи. А теперь гляньте на днище яхты.

Я увидел квадратную деревянную платформу с выдающимися по углам винтами. Это доказывало, что платформу можно сдвигать с места.

– Двойное дно, – подтвердил Сканлен. – Вполне возможно, что у этого дяди в голове ветер гуляет, а может быть, в его башке гораздо больше, чем мы думаем, но, если только я правильно понял его замысел, он хочет соорудить здесь нечто вроде водолазного колокола – окна вот здесь, запакованы отдельно – и опустить его вниз через дно яхты. Вот здесь электрические прожекторы, и я так думаю, что он хочет осветить пространство возле стальной кабинки и наблюдать в окошечко, что кругом творится.

– Будь это так, проще было бы сделать у корабля стеклянное дно, – сказал я.

– Это вы верно загнули, – удивился Билл Сканлен и поскреб затылок. – Вот я и не могу никак сообразить. Знаю только, что меня отрядили к нему помогать собирать эту дурацкую штуку. Пока он ничего еще не говорил, я тоже молчу, но все принюхиваюсь, и, ежели он еще долго будет молчать, я узнаю все и сам без его объяснений…

Так я соприкоснулся впервые с нашей тайной. Погода сильно испортилась, но мы, не обращая на это внимания, производили глубоководное траление юго-западнее мыса Юба, отмечая температуру и пробуя степень насыщенности солью морской воды. Это увлекательное занятие – глубоководное траление петерсеновским тралом, который захватывает сразу три метра в ширину и загребает все, что встречает на пути, иногда опускаясь до глубины в полмили и принося каждый раз самые разнообразные виды рыб. Иногда с самого дна мы вытаскивали полтонны чистой розоватой слизи, этого сырого материала будущей жизни. Иногда это бывал ил, распадавшийся под микроскопом на миллионы тончайших круглых и прямоугольных телец, разделенных между собой прослойками аморфной[7] грязи. Я не стану перечислять вам всех этих бротулид и макрутид, асцидий и голотурий, полипов и иглокожих; могу лишь сказать, что плоды океана неистощимы, и мы деятельно их собирали. И все время я не мог отвязаться от ощущения, что не затем привез нас сюда Маракот, что другие планы скрываются в этом сухом, узком черепе египетской мумии. Все это мне казалось лишь репетицией, пробой, за которой начнется настоящее дело.

…Дописав это письмо до сих пор, я отправился на берег, чтобы в последний раз, может быть, походить по земле. Завтра рано утром мы отплываем дальше. Оказалось, что моя прогулка вышла весьма кстати, потому что на пристани разыгрался серьезный скандал с участием в главных ролях Маракота и Билла Сканлена. Билл – известный задира и, по его выражению, у него часто бывает зуд в кулаках, но когда его окружило с полдюжины испанцев, и все с ножами, положение механика стало незавидным; как раз в этот момент мне удалось вмешаться. Оказалось, что доктор нанял одно из тех странных сооружений, которые неприхотливые туземцы называют пролетками, объехал пол-острова, обнюхивая его, как геолог, но совершенно позабыл, что не захватил с собой денег. Когда дело дошло до оплаты, он никак не мог объяснить туземцам, в чем дело, а извозчик в залог стал отнимать у него часы. Тут подоспел Билл Сканлен, и не миновать бы им обоим ножа, если бы я не уладил дело, успокоив извозчика одним, а парня с подбитым глазом – пятью долларами. Все закончилось благополучно, и тут-то в Маракоте впервые обнаружились человеческие чувства. Когда мы добрались до яхты, он пригласил меня в свою маленькую каюту и поблагодарил за вмешательство.

– Да, кстати, мистер Хедлей, – заметил он. – Насколько мне известно, вы не женаты?

– Нет, – ответил я.

– Так что от вас никто не зависит?

– Нет.

– Прекрасно, – сказал он. – Я молчал пока о своих намерениях, имея основания держать их в тайне. Главная причина – боязнь, что меня опередят. Когда разглашаются научные идеи, их могут предвосхитить другие, как Амундсен предвосхитил идею Скотта. Если бы Скотт, как я, хранил свой проект в тайне, то не Амундсен, а он первым достиг бы Южного полюса, – и потому я молчал. Но сейчас мы подходим вплотную к нашему великому приключению, и никакой соперник не успеет предвосхитить мои идеи. Завтра мы поплывем к нашей настоящей цели.

– Какая же это цель? – спросил я.

Он весь подался вперед, и его аскетическое лицо зажглось энтузиазмом фанатика.

– Наша цель, – сказал он, – дно Атлантического океана!..

Здесь я должен остановиться, ибо думаю, что у вас так же захватило дыхание, как и у меня. Если бы я был писателем, я остановился бы здесь. Но так как я всего лишь очевидец того, что произошло, я должен рассказать вам, что пробыл еще час в каюте Маракота и узнал много подробностей, которые успею рассказать вам, пока не отчалит последняя береговая шлюпка.

– Да, молодой человек! – сказал он. – Теперь вы свободно можете писать. Когда ваше письмо достигнет Англии, мы нырнем…

Он усмехнулся.

– Да, сэр, нырнем. Это самое подходящее слово в данном случае, и это ныряние станет историческим в записях науки. Позвольте вам заявить, что я твердо убежден в совершенной неправильности расхожего мнения об огромном давлении океана на больших глубинах. Абсолютно ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это действие, хотя я пока еще не сумею сказать, каковы эти факторы. Это – одна из тех задач, которые мы должны решить. Позвольте же спросить вас, какое давление вы ожидаете встретить на глубине одной мили под водой?