Некоторые документы из архивов полиции, касавшиеся деятельности Сталина в подполье, появлялись то в виде отдельных журнальных публикаций, то в книгах о других большевиках (так, в книгах о Я. М. Свердлове приводились документы об их совместном пребывании в ссылке), то в изданиях краеведческого характера, рассказывавших о связанных со Сталиным мемориальных местах. Как правило, в такого рода изданиях наблюдается ротация одних и тех же цитируемых документов. Можно отметить выделяющиеся на общем фоне работы М. А. Москалева, который ввел в оборот ряд документов, особенно в своей книге о сибирской ссылке Сталина, где опубликовано довольно много материалов Красноярского краевого архива[41]. Отдельной темой исследования могла бы стать разница в издательской политике на союзном и республиканском уровнях, а также на разных языках – русском, грузинском, азербайджанском. По-видимому, республиканским издательствам в некоторых отношениях позволялось несколько больше, в других – наоборот, меньше, нежели центральным, а культ Сталина в грузинской печати имел свои особенности. К сожалению, этот аспект советской пропаганды совершенно не изучен.
Качество публикаций 1920-1930-х гг. было весьма посредственным. Помимо цензурных изъятий и сокращений, как правило, не отмечавшихся никакими отточиями, они бывали очень небрежными. Иногда, открывая журнальную статью или брошюру, трудно определить, где текст документа, а где комментарий публикатора, нет ни внятного заголовка, ни даты документа, редко даются ссылки на архивные шифры, а приведенные шифры часто оказываются неверными и отсылают к несуществующим делам. Вероятнее всего, это было следствием неумения и безграмотности ринувшихся преподносить историю партии старых большевиков.
Когда Сталин стал диктатором, его биография подверглась строгому контролю, цензуре, фальсификации, превратилась в парадное жизнеописание. После XX съезда КПСС и речи Н. С. Хрущева о культе личности Сталина были сделаны очень осторожные шаги по частичному раскрытию прежде запретной партийной истории. Впрочем, о ее ревизии речь не шла, общая трактовка сохранялась, по-прежнему замалчивались неудобные факты, считались врагами лидеры партийной оппозиции Н. И. Бухарин, Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев, А. И. Рыков и, конечно же, Л. Д. Троцкий. Разоблачение культа личности никоим образом не означало, что о фигуре Сталина стало можно писать более честно. Наоборот, имя Сталина теперь отовсюду вычеркивалось и подлежало забвению. Смена ориентиров произошла достаточно резко и внезапно, так что в парадной книге к 50-летию первой революции в Грузии[42] во вводной части остались несколько статей и прокламаций, написанных Сталиным, но затем, на следующих восьмистах страницах книги, его имя встречается лишь однажды (в тексте жандармского донесения).
Такое впечатление, что указание исключить упоминания о Сталине пришло, когда начало книги уже было сверстано в типографии, и переделывать его не стали.
Авторы многократно переиздававшихся мемуаров, такие, например, как вдовы Орджоникидзе и Свердлова, меняли текст, выбрасывая эпизоды со Сталиным. В лучшем случае шли на умолчания, как З. Г. Орджоникидзе, в первой версии книги которой «Путь большевика. Страницы из воспоминаний о Серго Орджоникидзе» (М., 1939) рассказывалось о совместной деятельности Серго и Кобы, например о том, как Орджоникидзе в 1912 г. приехал к Сталину в вологодскую ссылку, помог организовать побег из Вологды[43]. В очередном издании, переработанном практически в другую книгу, но вышедшем под тем же названием в 1956 г., этого эпизода нет, как нет и вообще упоминаний о Сталине. З. Г. Орджоникидзе постаралась по крайней мере не писать явной неправды, тогда как иные престарелые большевики умолчаниями не ограничивались.
Запрет на упоминание в печати имени Сталина продержался до самого конца существования СССР, хотя в течение 1970-80-х гг. понемногу слабел. Сигналом послужили слова о «Государственном Комитете Обороны во главе с Генеральным секретарем ЦК ВКП (б) И. В. Сталиным» в торжественной речи Л. И. Брежнева к 20-летнему юбилею Победы[44]. Стало возможным приводить имя Сталина в научных изданиях, но так, чтобы оно звучало нейтрально, стояло в ряду других имен и не привлекало лишнего внимания. Из таких солидных, многотиражных и имевшихся в любой библиотеке изданий, как протоколы съездов РСДРП или тома сочинений В. И. Ленина, Сталин изгнан не был (там остались и гораздо более запретные имена Бухарина, Зиновьева, Каменева и даже Троцкого). Но в рассчитанных на широкого читателя массовых пропагандистских и историко-партийных книжках, равно как и в многочисленных книгах о Великой Отечественной войне, упоминать имя Сталина по-прежнему не полагалось.
За рубежом первые книги о Сталине стали появляться еще в 1930-х гг., они были, конечно же, частью политической публицистики и заложили традицию, так или иначе оказывавшую влияние на последующих авторов. Западные ученые не могли пользоваться советскими архивами, небезосновательно не доверяли официозным историко-партийным изданиям (к тому же, наверное, не все эти издания были им физически доступны) и основывались прежде всего на эмигрантских мемуарах. Рассказы эмигрантов, политических (а зачастую и личных) противников Сталина, именно в силу этого считались более объективными – в противовес его безудержной апологетике. Исследователи охотно ссылались на книги Л. Д. Троцкого («Портреты революционеров», «Сталин»), воспоминания И. Иремашвили, Г.Уратадзе, Р.Арсенидзе. Книга Иремашвили появилась в 1932 г. и долго служила одним из основных источников для выходивших за пределами СССР работ о советском диктаторе. Незаконченная книга Троцкого о Сталине впервые увидела свет в 1941 г. Говоря об их информационных возможностях, следует отметить, что Иремашвили, приятель Иосифа Джугашвили по горийскому духовному училищу и тифлисской семинарии, достаточно рано примкнул к меньшевикам, следовательно, он лишь в какой-то степени являлся непосредственным свидетелем деятельности Джугашвили в рядах большевиков. Не был таковым и Троцкий, осведомленность о более поздних партийных делах не делала его знатоком революционного подполья в Закавказье периода первой русской революции. Впрочем, в отличие от других писавших за рубежом авторов он обладал материалом, почерпнутым из советских историко-партийных публикаций 1920-х гг., и общим знанием партийной истории. Воспоминания крупных грузинских меньшевиков Г.Уратадзе и Ноя Жордании были опубликованы позднее, в 1960-х гг.
Зарубежная сталиниана испытывала острый дефицит фактических сведений, в первую очередь о деятельности Джугашвили – Кобы – Сталина в партийном подполье. Как следствие, при значительном количестве работ ранняя часть его биографии была представлена весьма схематично, а скудость сведений побуждала авторов изощряться в бесконечно варьирующихся интерпретациях.
Повышенное внимание уделялось детству Сталина, тем более что именно о нем много повествовал Иремашвили. Особенности его личности выводились из впечатлений детства, в полном соответствии с фрейдовским учением. В центре внимания оказывалась обстановка в семье. Противоречивые свидетельства нескольких грузинских мемуаристов приводили к дискуссиям: был ли Виссарион Джугашвили горьким пьяницей; бил ли он маленького Иосифа; в какой момент отец покинул семью; были ли у Екатерины Джугашвили любовники; была ли она строга к единственному сыну или безмерно его баловала и т.д. Соответственно выстраивались гипотезы идущего из детства невротического поведения, Иосиф Джугашвили представал то ребенком, оказавшимся между жестоким отцом и обожающей матерью, то избалованным материнским любимчиком с завышенной самооценкой и комплексом отсутствующего отца[45]. Обращение к теории З. Фрейда служило заодно удобной маскировкой весьма скудной фактографии и пунктирного рассмотрения тех трех десятилетий, что отделяли Сталина-ребенка от Сталина, командующего на Царицынском фронте и затем утверждающегося у власти в огромной стране.
