Иваныч гордился своим отрядом и его успехами. Но надо было решать, как быть с семьёй. И он решил просить руководство направить его на работу в один из этих приисков. Семья требовала оседлого образа жизни.

Воспоминания девочки о буровой вышке

Летом мы жили в палатке недалеко от буровой вышки. Рядом стояли ящики с керном. Мать стелила на ящики матрасик и укладывала меня днём спать. Мне открывалась бесконечная голубизна неба, тихо шептал о чём-то лес, вели свой разговор птицы, небольшие берёзки шёпотом напевали песни, ласковый ветерок гладил лицо. Постепенно всё отодвигалось, глаза закрывались и снились занятные цветные сны.

Мы с сестрой играли в небольших шурфах. Там была мягкая жёлтая природная глина. Мы её месили и делали из неё фигурки зверей, тарелочки, кружки, их обжигали на костре и они становились красными и твёрдыми, крепкими. Кондратий, старый, отбывший тюремный срок вор – блатной, приносил краски. Мы садились с ним у костра. Он обжигал наши изделия, учил нас раскрашивать их. Так мы сами обеспечивали себя игрушками. Кондратий с гордостью рассказывал, что он вор в законе, что у них свои справедливые законы, что они охраняют и защищают нас, потому что закон у блатных требует не пакостить там, где они живут.

Кондратий был худой длинноногий мужчина. Рот его был забит золотыми зубами, на лице выделялись шрамы от старых потасовок, руки всегда что-нибудь мастерили. Он любил детей и часто просил у матери разрешения с нами поиграть. Когда он сказал матери, что он вор в законе, что законы у них справедливые, что нельзя пакостить там, где живёшь, мать спросила его:

– Ты же понимаешь, что воровство это пакость, так чем гордишься?

Кондратий пожал плечами и надолго замолчал.

Он любил детей, но своих не довелось завести. Лагерь, отсидки, драки, воля на несколько дней, потом опять воровская компания. Не до женщин и не до семьи. Поэтому вечерами приходил к нам, садился у костра и играл в наши игры. Мы любили Кондратия. Он разжигал костёр до неба. Улыбался, показывая в улыбке золотые зубы. Делал рогатки и учил нас стрелять. Но не по людям или птицам, а стрелять в цель. Рассказывал интересные лесные истории, про лисиц и медведей, бурундуков и евражек (лесных мышек). Медведи у него были всегда умные. Лисицы и евражки – маленькие воришки. Однажды медведь навестил стоянку геологической партии. Не нашёл там себе пропитания. Смял палатку, сложил на неё консервы в железных банках, наложил на них кучу, и ушёл. Эту историю Кондратий рассказывал нам в лицах. Мы хохотали до упаду. Ему нравилось бродить по тайге с геологической разведпартией. Там он был свободен от воровских законов и своих непутёвых друзей.

Мы с сестрой были лесными жителями. По вечерам мать рассказывала нам сказки. Днём мы их сочиняли сами. Тут же их разыгрывали. Строили дворцы из глины и песка, скакали на палочках, волшебным образом превращавшихся в добрых коней.

Лесные поляны одаривали сказочным царством грибов. Нам доставляло удовольствие высматривать их кругами растущие семьи, иногда довольно внушительные. Грибы были такие крепенькие, с блестящими коричнево-красными шляпками и упругими белыми ножками. Это были белые, боровики. А вот почти такие же, но скользкие, сопливые.

– Это маслята, – объясняла мама, – а вот эти, которые растут во мху, похожие на раскрывшиеся белые цветы – грузди.

Но особенно радостно было собирать белые грибы, боровики. Мне всегда казалось, что это таинственный лесной народ. Если маслята были сопливые, то боровики имели такие достойные сухие и чистые шляпки.

Отец ставил дубовую бочку. Мама её мыла, скребла и выпаривала.

Мне нравилось наблюдать, как она выпаривала бочку. В неё наливали воды из ручья, на костре нагревали большой камень и аккуратно, чтобы не обжечься, забрасывали его в бочку. Там шипело, поднимался пар. Когда бочка признавалась очищенной не только от грязи, но и от всяких посторонних запахов, в неё мариновали грибы. Недалеко от палатки стояла железная печка. Ярко горели дрова. На печку ставили большую кастрюли или бачок. Перед этим мы, девчонки, подготавливали грибы. Собирать и готовить грибы к маринованию – наша обязанность. Брали только молоденькие грибочки. Если гриб-маслёнок был больше 3-5 сантиметров, шляпка очищалась от шкурки. И тогда гриб был совершенно белым и чистым. Очищенные грибочки закидывались в бачок. Они весело плавали, но через некоторое время, покипев, оседали на дно. Мама вытаскивала их шумовкой в специальный, только для них предназначенный, чистый тазик, закидывала в бочку. Когда слой грибов был достаточный, в бочку заливался маринад. К приготовлению маринада мы не допускались. Но мы должны были нарвать у ближайшего болотца можжевеловых веток. Этими ветками закрывался слой грибов в бочке. На следующий день готовился второй слой. И так пока не заполнится вся бочка. Забитую деревянным кругом бочку привозили на зимнюю квартиру. За всю жизнь я нигде и никогда не ела таких вкусных маринованных грибов, как у нашей мамы. Ну а солёные грузди зимой – это особая еда.

Вечер на буровой

В этот тихий летний вечер все члены коллектива собрались около большого костра. Буровая молча стояла. А люди отдыхали после трудового дня. Они любили так вечером собираться. У костра ужинали, вели тихие и иногда громкие разговоры, пели песни.

Душой песенных вечеров был геолог Иван Иванович, высокий, крепко сбитый мужчина, с гривой коротко подстриженных тёмно-русых волос. Голос у него был впору оперному певцу. Песен он знал великое множество. Но более всего любил старинные русские песни: про ямщика, про Ермака, про ссыльных в Сибирь. Иногда сам сочинял.

Он заражал всех своими песнями, в небо поднимались звуки мощного мужского хора.

– Ревела буря, гром гремел,

Во мраке молнии блистали,

И беспрерывно гром гремел

И ветры в дебрях бушевали.

С этих слов обычно начинал Иван Иванович песню. А дальше её подхватывали все сидящие у костра. Это был солидный мужской хор. Ольга была единственной женщиной. Надо сказать уважаемой женщиной. При ней мужики не применяли грубых матерных слов. Её присутствие облагораживало, смягчало это крепкое мужичье общество. Она им напоминала дом, заботилась об их здоровье, была их старшей сестрой.

Сейчас, когда люди были увлечены своей песней, обстановка казалась действительно исторической. Товарищи его (Ивана) трудов представлялись ей первыми проходчиками этой земли. Тёмный лес стоял на страже и прислушивался к громким голосам. Здесь в лесу люди пели во всю мощь своих лёгких. А лица были суровы, решительны, как будто им предстоял суровый ратный поход. Заканчивалась песня. Все сидели тихие, задумчивые.

Тогда Иван запевал вновь:

– Почему ты ямщик перестал песню петь?

Приумолк и такой стал унылый.

Или буря тебя захватила врасплох,

Или милая вдруг изменила.

И тогда солидный, заросший усами и бородой геолог Дрынов вступал в песню:

Нет, не горе меня захватило врасплох,

Только часто теперь вспоминаю.

Это было давно. Год примерно назад.

Вёз я девушку трактом почтовым.

Голубые глаза, словно тополь – стройна,

И накрыта платочком пуховым.

Я подвинулся к ней, «Полюби, – говорю,-

А не то загублю твою душу».

А она мне в ответ: «Убирайся, подлец!

Хоть я в поле одна, но не струшу»

Заканчивал эту песню обычно Иван Иванович.

Кони мчали меня, словно буря огня.

Так несла их нечистая сила

Вдруг жандармский разъезд перерезал нам путь.

Наша тройка как вкопана встала.

Кто-то выстрелил вдруг прямо девице в грудь.

И она как цветочек увяла.

Песня оборвалась. Что её навеяло? Очевидно, далёкая история ссыльной Сибири ещё не совсем выветрилась из памяти этих суровых мужиков. Некоторых ещё не отпустили воспоминания о жизни в тюрьме: драки, поножовщина, избиения тюремщиками, а порой и расстрелы. Что в те первые колымские золотодобывающие годы советской Колымы практиковалось некоторыми начальниками лагерей.