– Еще не знаю! Обсудим позже, я опаздываю.

– Приходи ко мне! У меня на ужин будут вкусняшки, мы чудненько посидим за теликом!

«Чудненько посидим за теликом!» У меня чуть слезы не брызнули!

– Посмотрим… Я тебе позвоню.

– Да ты послушай! Я еще не решила, что будем смотреть, но уж точно супер-пупер для двух кисонек, тем более что погода шизанутая.

Сандрина застряла на жаргоне своей молодости, так что мне порой приходится на секунду задуматься, прежде чем до меня дойдет, что она имеет в виду.

Мне бы ей сказать, чтобы не напрягалась, но я смалодушничала.

Сандрина ходит на работу. Работает в архиве какой-то организации и по восемь часов в день раскладывает по полкам документы, которые получает по электронной почте. В качестве единственного коллеги у нее жалкий инвалид Андре, человек очень веселого характера, который достает ее своими шутками. Сандрина женщина солидная (не хочу называть ее толстухой, потому что сама она считает, что своим весом обязана склонности к эпикурейству). Она не красится и одевается кое-как. Посмотришь на ее балахоны – и сразу понимаешь, что в одежде она прежде всего ценит удобство. Вообще-то это тоже у нас общее, мне тоже нет дела до окружающих, что бы они там обо мне ни думали. Хотя, конечно, я не ношу легинсы, как она (хотела бы я, чтобы кто-нибудь мне объяснил, почему толстые женщины считают, что штанишки в облипку выглядят на них эстетично), не ношу расклешенные джинсы и уж, конечно, не ношу футболок с шутливыми надписями (типа «Каждой работе свое пиво», «Сегодня не могу, сегодня плаваю»). Мне повезло, потому что я ношу именно то, что мне положено носить у нас на работе. Так сложилось, что ассистентки секретарши ходят в классических костюмах и скромных блузках, так что мне не страшны никакие модные выверты. Я ношу «смирительные костюмы», как сказала мне как-то Далия, чья поразительная непосредственность может сравниться лишь с ее же простодушием.

В общем, наш дом – своеобразный паноптикум, источник бесценного материала для антропологов, социологов и психоаналитиков, исследующих «поведенческие отклонения городского населения».

Метро.

Я научилась ценить получасовое погружение в хаос парижской фауны. Поначалу, когда я только приехала в столицу, я сосредотачивалась на толчках, недовольных лицах, проявлениях агрессии, телесных запахах, и каждая поездка была для меня опасной и неприятной. Но привычка взяла свое, и я стала использовать свои полчаса в метро на то, что мне лучше всего удается: на собственные фантазии и наблюдение исподтишка за окружающими, на попытки разгадать, как они живут, представить себе их радости, заботы, их квартиры. Я еду и беру в долг чужие жизни. Если я вдруг вижу перед собой симпатичного мужчину, то позволяю себе внедриться в его вселенную. Сажусь напротив него в ресторане, в горном шале, в центре райского острова или обхожусь обстановкой попроще, просто прихожу к нему в квартиру, и мы с ним разговариваем или… занимаемся любовью (но это случается редко, моя паранойя быстренько наводит меня на мысль, что окружающие догадываются, о чем я думаю). И еще я обычно думаю, что в один прекрасный день кто-нибудь из них меня непременно окликнет (свидетельство натужного оптимизма: до сих пор меня окликали только бомжи и музыканты со шляпой). И еще я сравниваю себя с другими женщинами в вагоне. Неужели я менее привлекательна, чем вот эта сорокалетняя женщина в полном расцвете сил? Не может быть, чтобы фигура у меня была хуже, чем вот у той девушки с лукавыми глазками? А если бы у меня был вот такой рот? А такая грудь?.. А такая манера держаться?..

Сравнения вообще-то редко оказываются в мою пользу.

На работу успела вовремя. В здании времен Османа[2] SCAD занимает три верхних этажа, наша работа – съемка телепередач и документальных фильмов. Профанам кажется, что нет работы интереснее: креативность, актеры, пресса, командировки. Может, для кого-то оно и так, но уж точно не для меня. Я работаю помощником финансового и административного директора, человека мрачного, амбициозного и сварливого, которого креативщики без устали поносят за узкие бюджетные рамки, мешающие их творческому полету. Моему начальнику очень бы хотелось занимать более благополучный пост в главной дирекции холдинга, а не быть самой непопулярной и ненавистной фигурой в нашей компании. И то, что достается ему, он вываливает на меня. Фантену – это его фамилия – я с первого взгляда не понравилась. Меня достали его придирки. Я готова была уволиться, не дождавшись конца испытательного срока, но подчинилась необходимости и осталась. Хотя и пообещала себе уйти при первой же возможности. Очень жаль, что возможности, как и мужчины, не возникают по волшебству. И я так до сих пор и не собралась поискать себе другую работу, все откладываю со дня на день рассылку резюме и прохожу мимо сайтов с вакансиями, требующими моего уровня образования.

После нескольких недель ночных кошмаров и дневных ужасов я стала учиться отстраняться. И приспосабливаться. Я хожу на работу, как спускалась бы в старое время в шахту: из крайней необходимости и чувства профессионального долга. И еще меня поддерживает иллюзия, что мне для чего-то нужен этот травмирующий опыт и я, возможно, стану очень ценным работником в каком-нибудь другом месте (скорее всего, на ринге в боксерском клубе…)

В восемь двадцать я поздоровалась с девушками, которые дежурят у нас на входе, и они, как обычно, буркнули мне что-то нечленораздельное, не потрудившись вежливо ответить. В восемь двадцать пять я подошла к автомату с горячими напитками. В восемь тридцать поставила чашку с кофе на стол Фантена, получив невнятное бормотанье вместо приветствия и благодарности. В восемь тридцать одну он пробурчал, что кофе – просто помои. В восемь тридцать пять я уселась перед экраном своего компьютера, прихлебывая чай. Таков ритуал, с которого начинается каждый рабочий день, предназначенный для того, чтобы испортить мне настроение.

В девять часов начальник отправляется на планерку, готовясь ознакомить всех с новыми сокращениями бюджетных расходов, которые позволят нам выйти на новые рубежи с двузначными показателями роста. А я, пока его нет, смогу позвонить Марианне.

– Как дела, зая? – слышу ее веселый голос.

– Как обычно.

– Что нового мне расскажешь?

Так себе вопрос. Зачем меня лишний раз тыкать носом в ничтожность и пустоту моей жизни?

– Ничего. А ты мне?

– Энзо опять за свое. Не хочет обедать в столовой, «там невкусно, и взрослые его достают».

Мы с Марианной дружим с первого класса. Она замужем, у нее двое детей: Стелле – восемь, Энзо – шесть. У нее чудесная семья, замечательный муж, интересная работа. До тех пор, пока наши надежды живы, счастливая женщина для нас – как путеводная звезда, горючее для грез и мечтаний. Но если надежды уплыли, их счастье немного выводит из себя, ясно показывая, до чего же ты жалкая неудачница (и ты рыдаешь одна в постели, слушая Уильяма Шеллера[3] «Почему счастливые всегда чуть-чуть спесивые?»). (Я прекрасно знаю, что мои музыкальные пристрастия под стать моим костюмам, они отстали от моды.) Мне иногда начинает казаться, что Марианна продолжает со мной дружить из жалости, или – что еще гораздо хуже – потому, что рядом со мной, рохлей, хорошо видно, как она умеет взяться за дело и добиться всего, чего захочет. Да нет, я знаю, у нас с ней дружба настоящая, искренняя, мы делимся секретами и скучаем друг без друга. С тех пор как я перебралась в Париж, а она в Тулузу, где работает ее муж, мы созваниваемся. Я боялась, что время и расстояние украдут у меня подругу, но она, к моему крайнему удивлению, меня не бросила.

Мой переезд в столицу она сочла сказочной удачей! Подумать только, Париж! Праздник, театры, концерты, знаменитости… Неужели она искренне верила, что я буду вращаться в высших кругах? Что после того, как я окунусь в бурлящую культурную жизнь, куколка станет бабочкой?