И они спорят. Нет, не об их визави – много чести. Иван, Анна – какая разница? Но грех обижаться. Рассеянно листаю полученную тетрадочку, мысленно фотографирую содержимое. А в голову тискаются неподобающие мысли. С девчачьей стороны. О том, что не прочь с ними. «Не прочь» не развиваю, не распутываю до самой остановки «Сосна», ведь они наверняка живут в мужском общежитии.

– Все это тысячу раз было, – говорит Аркаша.

– Мне неприятно писать про этих твоих детей, – оттопырил губу Боря.

– Они не мои, – говорит Аркаша.

– А чьи? Мои? – разгорячился Боря. – Или его?

– Они – наши, – говорит Аркаша. – Мы этот сюжет с тобой вторую декаду обсасываем на проводах. О том, как землеройки пожирают динозавров… метафорически… – Аркаша отхлебывает из тарелки через край.

– Ладно… – вздохнул Боря и тоже приложился к тарелке, – уговорил. Тогда начнем издалека…

– С Хоккайдо?

– Поехали.

Дело пошло. Пошло так бодро, что диву давалось – как здорово у них получается. Наверное, когда сочиняет один писатель, ничего особенного не происходит – сидит человек, карандаш грызет, в потолок смотрит, а потом – бах! – пишет. «Я помню чудное мгновенье…» Или кляузу на соседа, который в это время решил вбить в стенку гвоздь.

Здесь и сейчас все вширь, все настежь. Пишем. Сочиняем. Смеемся. Жутко спорим, брызгая слюной и пельменями, которые окончательно остыли, превратившись в покрытую жиром неаппетитную массу. Один предлагает фразу, другой тут же разнёс ее в пух и прах, но предложил свою, которую ждет столь же печальная участь, но когда кажется, что этому фразосражению не будет ни конца, ни края, вдруг выковывается то, что ни у Аркаши, ни у Бори не вызывает возражения, и предложение записывается в тетрадь счастливым цанговым карандашом.

Особенно ловко сочиняют диалоги.

– Ты за бабу, а я за мужика, – говорит Аркаша.

– Поехали! – подхватил Боря.

В первый раз даже не соображаю, что это не их очередные препирательства, а препирательства героев, пока Боря не толкнул под руку: записывай, мол, давай! Записываю, аж бумага дымится.

И все окружающее куда-то исчезло. Отодвинулось далеко-далеко. Остались только они – братья-писатели, по совместительству монтажники-высотники, да их скромный секретарь, по совместительству – оперативный работник Спецкомитета.

А затем все закончилось.

«Наверное, он выстрелил, потому что мир изменился.»

– Подпиши, – говорит Аркаша, – станция Зима тире Братск.

– И дату – апрель-ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят седьмого.

– Мы в апреле это задумали, – поясняет Аркаша, закуривая.

– А в ноябре завершили, – тоже закурил Боря.

Смотрю на ворох страниц перед собой.

– И что с этим делать?

– Читать, – пожимает плечами Аркаша. – Это для тебя.

– Исключительно для тебя, – кивнул Боря. – А продолжение…

– Продолжение сочинишь, – Аркадий, озабоченно смотрит на часы. – Где же они?

– Что хорошо в релятивистском кафе, так это то, что время относительно, – усмехнулся Борис. – Ну, долго еще ждать?

Хлопает дверь, впуская ледяное дыхание улицы.

Дятлов.

На стрельбищах остались вдвоем. Автоматные очереди стихли, бойцы собрали гильзы и погрузились в машины. В наблюдательном пункте – дежурный да наряд. На нас они не смотрели, обсев печку и отогревая промерзшие руки. Руки – это важно. Береги руку, Сеня. А точнее – Иванна.

– Что с ними будет дальше? – спросила она то, что и должна была спросить. По моим расчетам. Должна была раньше, но дотерпела до такого вот момента. Обманчивого уединения.

– С кем? – прикинулся я, ведь и это от меня ожидалось. Не стоит обманывать чужие ожидания. Дабы не расстраивать друзей и вводить в заблуждение врагов собственной предсказуемостью. И напел:

– Если друг отказался вдруг…

Хмурится, став больше похожей на девчонку, чем на пацана. Капризную девчонку.

– Ты понял.

Достаю сигареты «Друг» и пытаюсь закурить на ветру. Ветер сбивает огонь со спички. Но на любую непогоду имеется хитрый прием. Выдвигаю крышку коробка и прячу зажженную головку внутри. Затягиваюсь. Кашляю. Нет, это не «Друг», «Враг» какой-то.

– Не наше дело, – говорю. – Наше дело – выслеживать, хватать, валить, а когда не получается хватать и валить, метко стрелять. Как по мишеням. Не забивая голову лишними вопросами. Много вопросов – много печали, стажер. И вообще, смирно! К стрельбе приступить!

Нужная струна зацеплена. Мне самому не понравились выверты с кромечниками. Кромечник – друг, но, как ни крути, а ящики у нас конкурирующие. Словно в США. Нет, не словно. У нас – здоровая конкуренция, за все хорошее. А у них – нездоровая, где человек человеку товарный фетиш. У нас – борьба хорошего с очень хорошим, а у них – за прибыль. У нас… С усилием прерываю политическое коловращение. Ерунда это, а в сухом остатке – застарелая дружба однокашников, которых судьба свела в одном училище, а потом зацепила парой острых ситуаций на границе. Был у майора Деева товарищ, майор Петров.

Докурить и довспоминать не успеваю – курсант хватает со стола оба пистолета и отрабатывает мишени стрельбой по-македонски. Отрабатывает грамотно, без напряга, характерного для новичков. Словно родившись с пистолетами. Любо-дорого смотреть. Все внимание на мишенях. Очередность. Одновременность. Черные точки гнездятся на белой бумаге. Двоих на раз уложит.

Не веду и бровью, чтобы не возгордился. Хуже нет для курсанта чувствовать доброе отношение начальства. Тем более – любовь. Ибо любовь начальства исключительно одного рода. Того, за которую статью припаивают. В переносном смысле.

– Почему без разрешения изменили задание, курсант? – интересуюсь ласково, с любовью. Не хвалить же.

– Товарищ майор, … как лучше…

– Как лучше, товарищ курсант, решают ваши старшие товарищи и ваш наставник. А потому, товарищ курсант, за злостное нарушение правил поведения на стрельбах марш-бросок до казармы и внеочередной пэхэдэ. О количестве внеочередных нарядов сообщу позже. Все ясно?

– Так точно, товарищ майор. Разрешите приступить?

– Приступайте. Время пошло.

И время пОшло.

Парково-хозяйственный день удался на славу. Руки ныли. Костяшки пальцев кровоточили. Длинный коридор между кубриками казармы пришлось драить в одиночку. И не каблуком сапога. А обломком стекла.

И спину ломило. И юбка казалось нелепой. Чересчур короткой. А блузка – чересчур узкой. Но все неудобства от перемены пейзажа. Внешнего и внутреннего. И название подходящее – Низы. Братск с литерой один.

Тихо играет джаз.

– Что будете заказывать? – Официантка, чистенькая, крохотная, с белой наколкой в густых волосах.

– Водку, – говорю.

– Коньяку двести грамм, – Дятлов не обращает внимания. – И медвежатину, Насёна, как полагается по ассортименту.

– Так ведь Иван Иванович строго воспрещает… – Насёна округлившийся ротик блокнотиком прикрывает.

– Ничего, мы ведь Гидромедведю не служим, у нас своя контора, – Дятлов подмигивает. – И свои охотники.

Рука дружески придерживает Насёну за талию, официантка не возражает, продолжая строчить в крохотном блокнотике.

Всегда хотелось знать – что они там пишут. Впрочем, вру. Никогда не хотелось. И опять вру. Потому как никогда ничего подобного не попадало воочию. Только в кино.

– А к нам Евтушенко заходил, – говорит Насёна. – Он в доме культуры поэму про нас читал, а потом сюда.

– Про вас? – усмехнулся Дятлов. – Про официанток кафе «Падун»?

– Ой, нет, что вы! – Насёна хихикнула, вновь прикрыв ярко накрашенный ротик блокнотиком. – Про ГЭС, про Братскую ГЭС. Так поэма и называется: «Я, Братская ГЭС». Неужели не слышали? Даже по радио передавали.

– Люблю вас, – говорю, когда Насёна убегает за заказом.

Дятлов в привычной позе – на стуле боком, нога на ногу, локоть на спинке, между средним и безымянным – сигарета. В профиль к курсанту. Глупому созданию. Смотрит на эстраду, где музыканты в ослепительно белых рубашках и узких галстуках старательно трудятся над инструментами, извлекая шуршащие звуки джаза.