На следующий день первым занятием у Ана стоял в расписании русский язык. Очень довольный собой, с сияющим лицом он поздоровался с преподавательницей:

– Ё. твою мать, Александра Петровна!

К счастью, преподавательница оказалась умной женщиной и сразу всё поняла, она хорошо знала Ана. Лишь попросила более продвинутого в русском языке нигерийца Ису, если сам знает, объяснить Ану истинное значение выражения. Иса знал, а Ан потом несколько месяцев не здоровался с Карлосом.

Я, к счастью, не имел отношения к этой истории, хотя, каюсь, меня эта шутка тоже здорово повеселила. А ведь ещё за несколько месяцев до неё мой вьетнамский приятель, видя душевные страдания друга после неудавшегося объяснения с девушкой, попытался поддержать меня выученной, Бог знает где и каким образом (может на уроке русского), максимой: «Ваня, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда!». Помочь она не могла, но желание поддержать тебя всегда приятно.

Вьетнамцы не исчезали из нашей жизни до самого окончания университета, но после моего третьего курса мы стали поэтапно переезжать в новую, современную общагу. Самыми довольными были жаждущие продать своё тело подороже жрицы любви – больше уединения – больше простора для их деятельности. К тому же обещали завоз американских практикантов! Нас селили в двухкомнатных блоках, по системе два плюс три. В дополнение ко всему в каждом блоке имелся санузел с душем и кухонный уголок с электроплитой. Не надо было ждать тех двух заветных дней в неделю, дабы совершить необходимые гигиенические процедуры после сеанса связи с закордонным миром. В новом общежитии уже не стало привычных встреч и долгих бесед в коридорах, иногда далеко за полночь, когда в комнатах народ уже начинал готовиться ко сну. Все рассосались по блокам. Пошла совсем другая жизнь. Вьетнамцы жарили селёдку в своих номерах, и там же они кучковались. Их почти не стало видно в коридорах, мы встречались лишь по дороге на учебу и на факультете, но там у всех были другие дела. Вместе с запахом жареной селёдки и гортанно-тональным языком воркующих вокруг сковородок вьетнамок ушла часть нашей повседневности. Мы даже не представляли, насколько привыкли к шумным группам наших товарищей из братской, как тогда говорили, страны. На следующий год завершил учёбу Великий Чунг, кто занял его место в сложной иерархии вьетнамской диаспоры, мы даже не пытались понять, да это уже было не важно. Всё, что связывало нас с присутствием вьетнамцев, постепенно стёрлось и растворилось в восемнадцати этажах новой общаги. Даже машины с тазиками мы больше не видели, наверное, мозговой центр торговой фирмы нашёл другую платформу для своей кипучей деятельности.

У Пьера и Катрин не было детей, а годы шли, приближались к сорока. В жизни они кое-чего достигли – свой дом в пригороде Парижа, дачный домик на курортном острове в Бискайском заливе, хорошо оплачиваемая работа у Пьера. Только пустовато жилище без детей, хотелось им слышать радостные детские крики, смотреть на возню с игрушками, видеть, как растёт их чадо, но лишь чужие отпрыски играли, веселились и росли в округе. Долго не решались и, наконец, созрели – надо усыновлять. Приёмный ребёнок хоть и не своя кровь, а всё-таки радость в доме. Одна проблема – во Франции очередь, ждать ребёнка надо лет семь-восемь, зато (они навели справки) в СССР в детдомах детей больше, чем желающих их принять.

Катрин – сестра Франсуазы по отцу. А мы тогда ещё жили во Пскове, только изредка появляясь во Франции, поэтому Пьер и Катрин и попросили нас помочь. Такая просьба, конечно, застала нас врасплох. Шёл девяностый год, не существовало ещё никаких специализирующихся на усыновлении организаций, сами мы понятия не имели, как всё должно происходить. Но помочь надо было, и мы пообещали, как минимум, навести справки. Пьер хотел девочку, он мечтал о куколке, которой будет покупать нарядную одежду, когда подрастёт. Катрин не возражала.

У нас как раз почти закончился ремонт дома – оставалось подключить газ, а переезд в Ленинград, где меня ждала интересная работа, ещё не состоялся. Время имелось в наличии, и мы занялись проблемой родственников Франсуазы. Конечно, никто ничего не знал. Как это ни удивительно может показаться сейчас, на тот момент в городе Пскове иностранцы ни разу за последние лет семьдесят ни усыновляли, ни удочеряли детей. Но имелась у нас знакомая, бывшая коллега жены по преподаванию французского языка – Надежда Александровна. Она знала всех или почти всех нужных людей в городе и вывела нас на Валентину, женщину умную и неравнодушную к судьбам детей-сирот, курировавшую в горисполкоме как раз это направление.

Валентина сказала да, можно попробовать, но сама она сделать ничего не в состоянии, по закону (или в виду его отсутствия) всё должен решать горисполком и только после личного обращения будущих родителей. Получалась непростая картина – Пьеру и Катрин надо приехать, показаться, выбрать себе чадо (это уже более приятная часть), а потом ждать решения. Мы слегка упали духом, но родственники Франсуазы решили рискнуть. Слишком заманчива была возможность получить ребёнка сразу, без томительного многолетнего ожидания. Ну что ж, подумали мы с Франсуазой, в худшем случае хоть достопримечательности покажем, во Пскове и в пригородах есть что посмотреть. Слабое, конечно, но утешение.

Встречал их в аэропорту Ленинграда я. На такси доехали до Варшавского вокзала. У меня были заранее куплены билеты в купейный вагон на ближайший поезд до Пскова. Часа два болтались на плохо освещённом вокзале среди обычной советской публики с чемоданами, одинаковыми рюкзаками зелёно-коричневого цвета и перевязанными верёвками картонными коробками. Из стен здания выходить не хотелось – в неприветливой темноте порывы холодного ветра хлыстом стегали по лицу, ноги опасно скользили на плохо очищенном от снега тротуаре. Катрин рассказывала про то, как по телевизору показывали пустые витрины в советских магазинах. Я молчал, только кивал – в магазинах действительно ничего не было, кое-что давали по талонам, поэтому вопрос кормёжки наших гостей стоял очень остро. На вокзале имелась какая-то столовка, но я не решился вести их туда. Боялся, что избалованные французской кухней желудки не выдержат атаки продуктами советского вокзального общепита. Немного спасли положение несколько сникерсов, которые Катрин предусмотрительно взяла с собой. Гости наши мужественно терпели, им же телевизор рассказал в какую страну ехали. Даже ни разу не спросили, как мы тут так живём. Наконец подали состав, мы сели. Поезд тронулся, проводница собрала билет. Все стали укладываться, время спать, на следующий день вставать очень рано. Тут и случилась первая накладка. Как только закрыли дверь в купе и выключили свет, Пьер, как ошпаренный, рванулся со своей полки в коридор, и ни за что не хотел возвращаться обратно, стоял в проходе. Я ничего не понимал. Как выяснилась, у него клаустрофобия, и ничто не могло спасти ситуацию, даже слегка приоткрытая дверь. Оставить её полностью открытой или включить свет мы не могли – в купе имелся четвёртый пассажир, не страдающий, как подавляющее большинство людей, никакой боязнью темноты.

Ситуация складывалась весёлая. Пьер стал меня успокаивать:

– Ничего страшного.

– Ладно, – согласился я, взрослый человек всё-таки.

– Разбуди меня, если что.

Бедняга провёл всю ночь в коридоре, на откидном стульчике. Знай я заранее, купил бы билеты в плацкартный вагон, но я-то хотел как лучше.

К утру поезд вышел из расписания. Когда я сказал об этом, Пьер с понимающей улыбкой произнёс: «На полчасика, да?» Во Франции поезда тоже опаздывали, правда, ненамного. Но мы ехали на советском поезде, они ходили плохо, начинался развал, затронувший даже железную дорогу. Наш состав опоздал больше, чем на час, вместо пяти часов ехали шесть с лишним, а проводница, как водится, будила людей за 50-60 минут до прибытия по расписанию. Так и просидели мы, не выспавшиеся и голодные два часа в полуспящем вагоне.