– Дядечка, похлебайте-ка щец.

Само собой в ответ на этот голос вырвалось:

– Спасибо, Настёнка.

Авдей ещё ничего не успел осознать, но сердце его уже почуяло великую радость и забилось бешено и сладко. Девчонка взвизгнула и, выронив посудину со щами, бросилась с воплем к Авдею:

– Тятенька, милый тятенька!

Она обняла его за шею и боялась отпустить, потому что вдруг всё пропадёт и окажется или сном, или видением. Авдей тоже крепко держал дочку и боялся того же самого. Но время текло, и они оба поняли, что случилось это наяву. Никуда не растает, не исчезнет. Когда они расстались, все беды для них только начались, а кончатся ли они теперь, бог его знает.

Овдотья днями и ночами слышала за окнами своей избёнки завывание ветра. За всю свою одинокую жизнь она привыкла слышать это завывание. Но теперь ещё горше и надсаднее отзывалось оно в сердце. После проезда через деревню разбитого князя Всеволода и после слухов о наступающих врагах все соседи потихоньку оставили избы, уехали под защиту стен Владимира. Больно уж страшны были рассказы о зверствах поганых. Впервые опустела деревня. Конечно, ей тоже боязно. Особенно оттого, что осталась одна-одинёшенька.

Каждый день бродила между брошенных изб, а их всё больше и больше засыпало снегом, и она чувствовала себя, как на кладбище.

А куда ехать? Кому она там во Владимире нужна? Шабров-то теперь, чай, и не отыщешь в огромном городе. Ни к кому не прибилась вовремя, чего уж теперь. А уж как Авдей упрашивал, умолял ехать с ними.

Всхлипнула Овдотья, горький ком подступил к горлу. Но это не оттого, что локотки кусать приходится. Вспомнила она Авдеевы глаза – горе застыло в них, да и не мудрено. Тот день, когда пропала Настёнка и Авдей пришёл из леса без неё, не может Овдотья вспоминать без слёз. Метался он по всей деревне, стоная и рыдая. Овдотья боялась: с ума бы мужик не сошёл. Отпаивала его успокоительными снадобьями, чтобы горе не так сильно терзало сердце. Да и Марфин приезд всё стерегла, чтобы не враз обрушилось на неё горе. Да не устерегла. Кто-то опередил, всё выложил. Вбежала она в Овдотьеву избу, простоволосая, с безумными глазами. Язык у ней отнялся. Мычала что-то, вытаращив зрачки, и руками размахивала. Никак не могла её Овдотья успокоить. Авдей с женой первыми ушли из деревни.

– Не могу в доме жить, всё о Настёнке напоминает!

Согласилась с ним Овдотья. Да и Марфа ни днём, ни ночью не спит, а всё ходит по дому, ищет дочку. Рвётся из избы идти, тоже вроде искать.

Да что толку в поисках? Несколько раз ходил Авдей с мужиками в лес. Коли бы она заблудилась, был бы прок в поисках, а ведь в полон враги увели.

– Пойдём во Владимир с нами, – умолял Авдей Овдотью. – Иванку там найдём, он поможет.

Но не пошла Овдотья, хотя всё-таки надо было идти. Вот и осталась одна. А ведь они, Марфа и Авдей, были как родные. Другие-то соседи уж не приглашали с собой, хотя все любили её и уважали, но шли-то сами в неизвестность. Кому старуха в обузу нужна?

Так потихоньку и дожила, когда последняя семья погрузила на повозку свои пожитки и тоже отправилась в путь. Зашли к Овдотье попрощаться и тоже советовали уезжать. Ничего им не сказала она, только обняла со слезами да перекрестила. На чём ей ехать-то? Лошади у ней нет. Да и какая разница, где помирать. Годков-то в избытке. Немного, поди, теперь-то отмерено. А коль пожить ещё нужно, проживёт до весны. А потом до лета. Много ей не надо. Лепёшечку с водицей на день и хватит.

Да потом и попривыкла. Потянулись дни и ночи, друг на друга похожие. Не успеет развиднеться, глядь, а уж вскоре и смеркается. А ночи зимние долгие, конца-края не видать. Уж больно одиночество-то томило. Раньше к Марфе сходит и побает да на дочку её полюбуется, и сердце отмякнет. Вот ведь за всю жизнь не пришлось Овдотье семьёй обзавестись. И прошла жизнь, как день красный, наступили сумерки, и осталась она перед ночью тёмной одна-одинёшенька. Вот ведь помрёт, и некому обмыть тело, некому во гроб будет по-христиански положить. Вот ведь до чего дожить пришлось.

А метель всё воет и воет за окнами. Прилегла старуха на лавку, подоткнула под голову шобонья. Уснуть бы, да вот сон-то не идёт. Думка всё одна в голове, и воспоминания всё те же. Порой они плавно переходят в сон. Тогда глаза затуманиваются, и образы принимают почти что явственные черты, кажется, будто разговариваешь с кем-то. И живой человеческий голос радует сердце. И как будто бы всё, как раньше…

Уж сколько всяких вражьих набегов пережито за целую-то жизнь! Но поболят-поболят раны да и затягиваются. А тут…

Но вот однажды показались ей среди воя вечерней пурги вроде человечьи голоса да конское ржание. Вначале отмахнулась: что ни причудится в одиночестве-то. А сама всё же прислушивалась, уж больно хотелось, чтобы и впрямь кто-то посетил её, забытую и заброшенную. Чтобы поговорить с кем-либо. А ведь и точно кто-то по деревне разъезжает. Набросила Овдотья зипунишко да и в дверь выглянула. На воле-то пурга уж приутихла, и видит, от избы к избе пяток всадников катят. Да уж от её избы-то отъехали. Собралась она с силушкой и крикнула:

– Эй, люди добрые-е!

Если бы пурга не кончилась, потонул бы в круговерти её слабый голос. А тут крайний всадник оглянулся и что-то крикнул передним, и они быстро повернули назад, покрикивая и взвизгивая. Вот ближе и ближе они в ещё незагустелых сумерках, и поняла тут Овдотья, что дала маху. Не наши это были всадники, не русские. Захлопнула было старуха дверь, заметалась по избе. А куда схоронишься, найдут всё равно.

Дверь нараспашку, и с клубами пара ввалились в избу, принеся с собой какой-то чужой запах, пришлые. Один подскочил к ней, захохотал, приседая и передразнивая её: «Эй!» Но это у него тоже выходило по-чужому гортанно. Другой подошёл сзади, содрал с Овдотьи зипун, плат с головы и стал внимательно рассматривать всё это. Остальные уже шарили по углам. Овдотья с места не могла сдвинуться от страха и только бормотала:

– Господи Боже, спаси, помоги…

Тому, кто стоял перед ней, видимо, безразличны были вещи. Ему нравилось потешаться над старухой. Он приседал, хлопал руками по своим ляжкам и продолжал передразнивать:

– Паси, паси, моги, моги…

Набравши незамысловатого Овдотьиного барахла, они начали тараторить на своём языке, показывая на старуху, видимо, решая её судьбу. А тот, что дразнил Овдотью, с хохотом проводил ладонью по горлу, давая понять Овдотье, что они её убьют.

Ну что ж, подумала она, прими, Господи, душу мою, может быть, это и к лучшему. Но тут один из монголов обнаружил кладовку, где у Овдотьи хранились травы, снадобья, настойки, показал всё это своим товарищам, и они ещё громче залопотали. Травы пробовали на зуб, открывали посудины и нюхали содержимое. Потом всё это бережно собрали в мешочек. Тот, что потешался над старухой, велел ей вместе с ними выходить из избы.

Наверное, на улице убивать будут, подумала Овдотья, а уж лучше бы здесь. И она решительно села на лавку, мол, тут кончайте.

Тот, кто дразнил, взвизгнул уже от ярости, вытащил из-за голенища плётку, ударил Овдотью несколько раз по лицу и, крича, начал выталкивать её на улицу. Задохнувшись от боли, она выполнила его требование и поплелась. А он орал и толкал её коленкой и руками в спину.

Они затащили Овдотью на лошадиную холку и прикрутили её ремнями. Овдотьины ноги свешивались с одной стороны, а голова с другой. Монгол запрыгнул на эту лошадь, огрел её плеткой, и она потряслась, вскидывая Овдотью вверх-вниз. От этой тряски резкая боль вступила в спинной хребет, и Овдотья лишилась памяти. Уж невзвидела она, сколько времени прошло. Очнулась оттого, что кто-то хлестал её по щекам. Пахло дымом, и всё кругом было в каком-то сизом мареве. Напротив неё сидела на корточках узкоглазая бабёнка, растрёпанная, красная. Она-то и била усердно Овдотью и ещё брызгала на неё водой. Овдотья поняла, что находится в каком-то жилище, а вот в каком, никак разглядеть не могла. Увидев, что русская очнулась, узкоглазая баба перестала хлестать её по щекам, а взвизгнула и закричала, будто кого-то подзывая: