Когда Владимир в очередной раз очнулся от тяжёлого горячего забытья, он не увидел над собой надоедавшей физиономии монгола. Всё также пахло кислой овчиной, трещал костёр посередине юрты, а около огня, сжавшись в комочек, сидела девчушка в лёгком рваненьком платьице. До плеч у ней свисала косичка. Неужто своя, русская!

Княжич хотел позвать её, но никак не мог разлепить ссохшиеся губы. И под руками не было ничего твёрдого, чтобы стукнуть и обратить внимание девочки на себя. От беспомощности и досады он застонал. Девочка встрепенулась и подбежала к его ложу. Встала на корточки и смотрела с состраданием на него:

– Тебе больно?

Большеглазая, веснушчатая, с аккуратным носиком, с крупными влажными губами, лет восьми, не больше. От виска по щеке до подбородка рубец, похоже, от плётки. Да и глаза красные, натёртые, видать, часто плачет. Наверно, сирота.

Княжич пошевелил губами, давая знать, что хочет пить. Она заботливо подала воды, вытерла с подбородка и шеи княжича пролившиеся струйки.

– Чья ты будешь, девица? – тихо прошептал Владимир и попробовал улыбнуться. Но улыбки не вышло, только сморщился.

Девочка смутилась, никто её ещё так не называл.

– Настёнка, – только и ответила.

– Московлянская? – снова спросил, призакрыв глаза.

– Деревенская, из Берёзок.

– Где это?

– Близ Володимира.

Княжич вздрогнул, глаза встрепенулись, встревожился он:

– Нешто, поганые к Володимиру подступили?

Настёнка примолкла, губы её дрожали, из глаз закапали слёзы:

– Украли меня тати, утащили… Тятенька один… – она не договорила, закрыла руками лицо, согнулась и заревела взахлёб и в голос.

Долго не могла девочка успокоиться. Да и княжич-то держался еле-еле, того и гляди, сам заплачет, губы в кровь поискусал. Но нельзя: ведь мужчина всё-таки.

– У меня-то, Настёнка, маменька и тятенька тоже далеко, и не знают они, что я в басурманском плену, – сказал он, чтоб успокоить её. Похлюпала Настёнка ещё малость носом, успокоилась – любопытство взяло верх:

– Ты, боярин, поди? Вон рубаха-то кака тонкая.

Владимир улыбнулся. От рубахи осталось одно воспоминание – вся в крови, в дырах от костра, тёмная от пота.

– Княжич я, сын великого князя Юрия Всеволодовича.

Настёнка испуганно заморгала глазами, приоткрыла рот:

– Так намедни, как меня тати украли, приезжал к нам с тятенькой в избу князь. Толстый. Сердитой. Разжёг у икон огоньки, молился долго-долго, токмо тогда уехал.

Пришёл черёд удивляться Владимиру. По всему видно, говорила Настёнка про Всеволода. Кому ещё толстым быть?

Приподнял княжич голову:

– Почему знаешь, что князь?

– Так, тятенька сказывал, и воины, которы с ним были. А ты баешь: ты – князь?

– У меня ведь два брата: толстый Всеволод, а ещё Мстислав. А я меньшой. И сестрицы есть.

– Ну, тогда, може, и ты князь.

Но всё-таки недоверчиво смотрит Настёнка на Владимира. Разве такие князья бывают? Тонкошеий, плечи узенькие, голос срывается на мальчишеский, волосы белёсые. Чем он отличается от Федотки, их пастушка деревенского? Да и то, тот покрепче будет. Вот толстый Всеволод, что молился у них в избе, похож на князя. Раньше, когда тятенька с набитой дичью, которой было ужас как много, ехал в столицу, на её вопрос, кто же это всё съест, отвечал: «Всё это князю»…

Не стала возражать Настёнка княжичу – вдруг рассердится. Она уж рада тому, что её приставили к этому мальчишке. Боится она злых узкоглазых татей и баб их, которые ходят в штанах, ездят верхом и громко гикают. Эти моголы, чуть что, дерутся плёткой. Но и она тоже крепко искусала руки татям, которые её украли, хотя они её за это побили. До сих пор лицо горит. А вчера старый сердитый монгол взял её за ухо и, покручивая, смешно говорил:

– Твой долзен сидел у коназа и глядел. Сто коназа сказал, ты делал. Захотел уйти, ты мне говорил.

Мало чего поняла Настёнка из этого лопотанья и если бы услышала подобное дома, то хохотала бы без удержу. Но тут она всего боится. Всё у этих татей не по-людски. Изб нет. Сидят у костров. Ставят маленькие домики из шкур. Сюда только на четвереньках залезать. Пьют лошадье молоко. А уж русским от них пощады никакой нет. Вон их сколько, повязанных, сидит у костров. Всех слабых тати тут же убивают, никакой жалости. И откуда они только взялись? На нашу-то голову. Костров окрест видимо-невидимо. Всю Русь заполонили.

– И откуда токмо эти басурманы? – спросила Настёнка княжича. – Тебе уж не мочно болеть, они больных не любят, – промолвила Настёнка и хотела сказать, что делают басурманы с больными, но осеклась: что зря человека расстраивать. Но княжич её уже не слышал, снова память потерял. Протянул руку к костру и слабо захрипел:

– Вон дружина… Сейчас я… Здесь я, здесь!

Намочила Настёнка тряпицу водой, положила на его горячий лоб, сразу притих он, и рука на пол упала.

Сколько времени прошло, княжич не ведал. Много было провалов памяти в жаркую черноту, а когда входил в сознание, поочерёдно видел то испуганные трогательные глаза Настёнки, то недовольного монгола. Порой то, что было наяву, и видения беспамятства сливались, и ему трудно было во всём разобраться.

Но вот болезнь отступила, мышцы крепли, и он уже начал сидеть. Места ожогов ещё зудели, но с каждым днём становилось всё лучше и лучше. Настёнка мазала ожоги каким-то монгольским жиром. Все обрадовались улучшению. Монгол зачастил. Надолго садился и изводил опять своей нудной болтовнёй:

– Коназа, зная милость солнцеликого Бату. Великий и богоподобный разресыла взять коназа сарство тени, разресыла русской девоска. Бату всё разресыт. Коназа долзна послусна. Коназа тепло, юрта, холосо. Коназ будет пить кумыс, будет кусать мясо. Коназа будет толстой. Нузно тайный ход Ульдемир. Селуй туфля Бату, говори тайный ход!

Когда болел, Владимиру было легче. Закроет глаза, затихнет и как будто сознание потеряет. Посидит монгол, поворчит на своём языке, поплюётся и уйдёт. Но теперь было трудно уклониться от прямого ответа. Вначале княжич решил вообще не разговаривать с монголом. Что будет, то и будет. Но когда узнал от Настёнки, что Всеволод ушёл во Владимир, он стал надеяться, что брат вместе с отцом скоро ударят по этим проклятым басурманам и вызволят его из плена. Надо только немного подождать, немного окрепнуть. Призакрыл глаза Владимир, произнёс, не сумев скрыть усмешки:

– Я думаю…

Монгол взвился, как ужаленный:

– Коназа хотес обмануть Бату. Надо говорить тайный ход. Бату придавит коназа, как собаку, сдерёт козу. Коназа уйдёт сарство тени. Мангусы[7] созрут коназа.

Могол топал ногами, брызгал слюной, путался в русских словах. В довершении вынул из-за пояса плётку и наотмашь ударил Владимира несколько раз по голове.

Только охнул княжич, но не промолвил ни слова, зато дико завизжала Настёнка и вцепилась зубами в жилистую волосатую руку монгола. Тот и её огрел плёткой и, ругаясь, вышел из юрты.

Досадно было Джубе, что княжич всё увиливает от ответа. Всё что-то выгадывает, скрежетал зубами монгол. Ждать-то уж некогда. Бату с войском уже стоял у стен Ульдемира. Город огромный, неприступный. Как бы впору было признание княжича о тайном ходе. Нынче прислал хан посыльного с требованием тайны. Терпит пока солнцеликий, но расплата будет крутая. Не понимает этого проклятый мальчишка. А он, Джубе, старый лис, знает, что и ему попадёт за то, что не смог вывернуть княжича наизнанку. Его жизнь зависит от ответа этого зверёныша. Потому и не выдержал Джубе, показалось, что тот над ним насмехается. Да ещё и побаивается старый монгол. Из-за болезни княжича пришлось оставить здесь в чистом поле немногочисленный стан. То и дело летучие отряды недобитых урусов натыкаются на них. Хорошо ещё, что пока удаётся отбиваться. А если бог Сульдэ не поспеет, и выкрадут княжича? Тогда уже к Бату показываться бесполезно, можно считать себя жителем царства тени.

А время шло. Уже выходил княжич, держась за плечо Настёнки, из юрты. С надеждой вглядывался в белую даль. Всё ждал помощи. Накинув шубёнку, тихонько бродил между костров, мимо лопочущих татар и мимо пленных русских. Сколько раз хотел присесть подле своих, чтоб хоть как-то подбодрить. Но останавливали хмурые взгляды из-под насупленных бровей. Кто он был для них, холодных и изголодавшихся, связанных верёвками? Он волен ходить только около юрты под присмотром стражи. Он то и дело чувствует озлобленные глазки Джубе. Пока ещё есть у того терпение, не забил плетьми, не накинул аркан на шею. Но они-то этого не знают. Как объяснить это московлянам, которые недавно считали его своим князем и для которых он был подобно знамени? Что они думают о нём сейчас? Как о струсившем мальчишке, который взамен свободы и жизни и тёплой юрты что-то пообещал поганым. Шептал про себя Владимир, как заклинание: «Погодите, потерпите, скоро уж». Но порой заходилось сердце в страхе и отчаянье, и тогда, особенно по ночам, плакал княжич навзрыд, как маленький, повторяя: «Мамочка, мама!» Тогда, казалось, все ожидания напрасны, и впереди только смерть, неведомая и нежеланная. А злой монгол Джубе всё грозится ханским гневом. Какое счастье, думает про себя княжич, что не ведает он про тайные подземные ходы во Владимир. Слышал он от монгола: есть у них трава такая, что напоят её отваром, и человек выскажет вслух заветные свои мысли. Не хочет, а всё расскажет. Поили они его этой травой, нет ли, он не ведает. Но всё равно толку не добьются.