Михалыч тоскливо взглянул на бутылку, некоторое время поглядел на неё задумчиво, затем решительно отвёл взгляд – направил на тёмное купейное окно. Или куда-то за.

– Ну, так вот. Стал я председателем. А некоторое время спустя ещё один мужичок с войны возвернулся. Тоже по причине тяжёлого ранения негодным стал. С мозгами был товарищ, с образованием. Я его главным бухгалтером поставил. Так и работали, а вскоре сдружились, да так крепко – не разлей вода просто!.. Хорошо жили!.. До сорок восьмого. А в этом самом годе задурил я. Глаз положил на его жинку. Ну, и вышла через это меж нами неприятность…

Михалыч замялся, пожевал губами, будто хотел сказать что-то да удерживал себя.

– А жинка у него знатная была!.. – в его голосе неприкрыто зазвучало восхищение. – Всем бабам баба! Царица да и только! Ну до чего ладная, а заговорит – будто музыка райская льётся!.. Ну как не обратить внимание, хоть и другова жена?!. А поскольку она у мужа своего в заместителях ходила – да не за красоту, а по уму ейному! – выпадало нам с ней частенько по району мотаться, по делам, значит. А поскольку колхоз наш не из последних был – как по зерну да мясу, так и по площадям, – то приходилось нам задерживаться в других деревнях, на ночлег оставаться. Дела порешать, да туда-обратно за один день смотаться никак не получалось! Иной раз по три-четыре дня, а то и поболее в чужих селениях проводили. Ну, и случилось то, чего никак не миновать было!.. Стали мы больше чем работники одного колхоза да попутчики. А потому и отлучаться из родной деревни скоро стали не только по служебной надобности. А и для того только, чтоб наедине остаться. Муж её, дружок мой закадычный, не догадывался про наши с ней взаимоотношения, потому как верил мне безгранично. Как самому себе, а может, даже больше!.. Ну а во мне неловкость зрела из-за того. Стыдно было перед ним за моё предательство… Зрело, значит, в душе моей это беспокойство-неловкость, зрело, нарывом этаким, да и прорвалось однажды по пьянке – не стерпел я, выложил всё как на духу! Просто в глаза Гришке (так друга моего звали) глянул, а они такие чистые! Наивные, доверчивые… И такая в них привязанность, столько теплоты!.. Ну и не удержал я крика души совестливого, руку на сердце положил и сказал: «Григорий, друг, прости ты меня Христа ради, так, мол, и так…»

Михалыч достал из повешенного на крючок пиджака носовой платок, легко промокнул глаза, затем шумно высморкался, аккуратно завернул добро в потяжелевшую тряпицу, засунул её обратно.

– Не поверил Григорий в начале. Даже вот так: как открылся я ему, до него и смысл сказанного мной не сразу дошёл. А как осознал, головой замотал: «Врёшь! – говорит. – Не могёт быть такого! Чтоб ты… с ней… Да чтоб она изменила!.. Не такая Глаша моя..» Ну, я и завёлся: «Докажу!.. – кричу. – Потому как сил моих больше нет терпеть, душа не на месте из-за вины моей перед тобой!..» Ерунда, конечно, всё это, не так уж сильно и переживал я, точнее – вовсе не сильно, просто пьян был, вот для красного словца и расписаривал свои душевные муки, в крик, дурак, ударился. И надумал я такую вот вещь сотворить. В следующий четверг, говорю, я тебя, Григорий, будто бы в командировку отправлю. На неделю, не меньше. А сам в субботу к твоей жинке наведаюсь, в баньку поведу. Подпою как следует между делом, а опосля всего ей на зад печать колхозную шлёпну – вот тебе доказательство и будет. Греха промеж нас. Ведь ты аккурат в воскресенье, раненько поутру, неожиданно из командировки и нагрянешь. Полюбуешься. Убедишься, что всё именно так, как я поведал. Так и порешили. Так и сделали. Понятно: когда Гриша домой заявился, печать была на том самом месте. И вот через это самое место я и загремел. Ибо не вынес Григорий предательства моего. Того, что я дружбу нашу поругал таким вот постыдным образом. И меж ним и его женой недоверие да холод-разлад посеял. Не стерпел дружок да на другой же день прямиком в НКВД* и направился. Так, мол, и так, председатель наш – развратник и антисоветчик злостный. Печать с гербом СССР из своих, противных нашему дорогому социалистическому укладу, соображений на задницу моей супруге влепил!.. И кто его знает, куда он эту самую печать ещё ставил, и куда может припечатать наш великий герб завтра! Не место, грит, вот таким похабникам среди нас, строителей коммунизма!.. А в качестве доказательства распахнул Гришка дверь кабинета да завёл бабу свою, она всё это время в коридоре дожидалась. Завёл, развернул к офицеру задом да подол-то и задрал – вот, полюбуйтесь, товарищ капитан, что такое творит этот злющий враг народа!.. Ох, меня потом этот самый капитан, которому Гриша про меня расписывал, и мытарил! Ты что, говорит, мразь такая, творишь?.. Жопа бабья, она что – документ какой важный, что на него печать ставить надо?.. Как ты только, вражина, допёр до этого своей дурьей башкой, ты али в самом деле идиот какой?..

Михалыч опять достал носовой платок, хотел было развернуть, высморкаться ещё раз, но, пощупав, передумал, убрал платок на место, а потёкший нос утёр салфеткой со стола. Петрович беззвучно смеялся – губами, глазами, всем телом.

– Ну а дальше-то что?.. – заторопил он. – Ты не тяни!..

– А что дальше?.. – вздохнул Михалыч. – Дальше понятно что. Пятнадцать годков и привет родному колхозу!..

– Да, Михалыч, уважил!.. – Семён коротко довольно гыгыкнул. – Уж чего в жизни ни видывал, чего ни слыхивал, но чтоб… но чтоб задницу в НКВД в качестве вещдока предъявляли… Это ж надо… – Петрович жалобно всхлипнул, пытаясь не засмеяться в голос, ему это удалось, и он лишь добавил, светло улыбнувшись: «Политический…»

На этом разговор не закончился, беседа плавно перетекла в более спокойное русло, однако вскоре попутчики почти одновременно почувствовали усталость, опустили на пол недопитую бутылку, наспех прибрали на столике, выбросив мусор и аккуратно уложив остатки снеди, дружно улеглись. Некоторое время, смежив отяжелевшие веки, они ещё пытались переговариваться, но фразы становились всё бессвязней, голоса всё тише, а языки неповоротливей, наконец попутчики крепко уснули, убаюканные заботливым перестуком сердобольных колёс: «Успокойся! Всё хорошо!.. Успокойся! Всё хорошо!.. Успокойся! Всё хорошо!..»

*Автору известно, что НКВД в 1946 году было переименовано в МВД, но герои рассказа называют эту организацию по старинке.

Чудны дела твои…

-1-

Вечер стремительно опустился на город, зажглись и тускло осветили улицу тоскливые фонари, мокрый после дождя асфальт безрадостно отразил падающий на него свет. Сергей поднял воротник. Он любил такую погоду: улицы быстро пустели – люди после работы, заскочив по пути в магазин купить что-нибудь к ужину, поспешно расходились по домам, и мало кто имел желание опять покинуть уютную квартиру: холодный осенний ветер недружелюбно пробирался за воротники и поддувал под полы плащей и курток, красноречиво намекая, что тёпло вернётся не скоро, впереди снегопады, морозы…  Вот именно своим опустением и привлекали Сергея улицы, ему казалось, что город принадлежит только ему, а редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, даже раздражали немного: «Чего дома не сидится?..» – думал он, впрочем, вскоре уже улыбаясь своим несправедливым притязаниям.

– Какие люди и без охраны!.. – вдруг раздалось поблизости.

Наперерез ему, обворожительно улыбаясь, широко шагал Иван, недавний знакомый, с которым они неожиданно тесно сошлись и, казалось, уже испытывали друг к другу поистине тёплые чувства. Иван проявил себя очень интересным собеседником, и это в первую очередь привлекало в нём Сергея, а обаятельная внешность весомо усиливала производимое товарищем приятное впечатление. Кроме того, у Ивана была удивительная, по мнению Сергея, профессия – актёр в местном драматическом театре, и играл он далеко не последние роли. Самолюбию Сергея льстило, что у него такой, известный всему городу, друг. Тем более что сам – человек весьма далёкий от искусства, перебивающийся случайными, впрочем, довольно сносными заработками – в основном, по строительству: вкалывал каменщиком в команде вместе с такими же, как и он, крепкими ребятами. Кирпичник – так Сергей говорил про себя.