Бахта смотрел как заворожённый и не понимал, в чём дело. Может быть, в доброй и искренней, как у младенца, улыбке узника, которая выражала любовь к каждому?! Или в спокойствии и умиротворении, в его глазах? Да, конечно же – глаза! Бахта ощутил странное, никогда до этого времени не испытанное чувство: в этих огромных глазах можно увидеть всю свою судьбу, можно часами сидеть и смотреть в них и думать, размышлять…

– Бахта, нам дальше! – перебив его мысли, крикнул Марк, посмотрев на своего спутника. – Что с тобой? Тебе нездоровится?

– Всё в порядке, спасибо, – ответил тот, как будто просыпаясь. – Кто этот человек?

– Этот?! – усмехнулся стражник. – Это знаменитость нашей тюрьмы. Непревзойдённый философ и умник, который не умеет держать язык за зубами. Но как по мне, он просто не дружит с головой, – насмешливо высказался . – Вообразил, что может бунтовать народ, ходить по городам. Проповедовать какую то, только ему понятную истину. Хулить церковь, священников и фарисеев. Вообще я думаю он умалишённый..

– Так всё же, что он сделал? – снова задал вопрос торговец, не отрывая взгляда от арестанта.

– Ты возле каждой клетки с крысой будешь останавливаться и глазеть? У меня работы непочатый край, – грубо прервал его Марк, поворачиваясь к спутнику лицом.

– Твои разъяснения займут всего минуту, – настаивал Бахта, – потом я заберу Карифа, и мы удалимся.

Марк сердито посмотрел на него. Старший стражник терпеть не мог пустой болтовни, он давно привык либо отдавать приказы, либо их выполнять, разговаривать с людьми ему было скучно. Пустая трепотня ничего не давала, он знал только то, что ему нужно было знать, чтобы получать свой пай.

– Перед тобой преступник, который посажен сюда за речи против священников Иудеи и самого Кесаря. Он посмел явиться на городскую площадь вместе с какими-то бродягами и поучал там людей всякими нравоучениями. Заявлял, что деньги ничего не стоят, власть всегда будет ездить верхом, а простолюдины ходить пешком – ну и прочую ерунду. Безмозглые людишки прозвали его царём и три дня подряд стояли под стенами тюрьмы, орали и требовали его выпустить. Мне пришлось просить, чтобы выслали солдат разогнать толпу. Схватили десяток этих дураков и выпороли хорошенько плетьми, остальные от страха сами разбежались. Теперь, может, приступим к нашему делу?

Бахта ещё раз внимательно посмотрел на человека за решёткой, который с тем же нескрываемым интересом смотрел на него. Когда он развернулся и отошёл, услышал тихий шёпот незнакомца:

– Он бы хотел, чтобы ты похоронил его вместе с сыном в святых горах, там где ты впервые их встретил…

Голос был тихий и бесконечно спокойный.

– Что? – не понял Бахта, возвращаясь назад.

Заглянув внутрь, увидел, что человек, о преступлениях которого услышал от Марка, спит.

– Всё-таки я был прав, – ухмыляясь, сказал страж. – Он всё же сумасшедший.

Они подошли к предпоследней камере. На ней не было решёток, вместо них огромная деревянная дверь, на которой висел такой же огромный замок.

Марк потянулся к нему, взял его в руки и вставил в ключ. Замок со скрежетом открылся и двери распахнулись.

Картина, представшая перед Бахтой, потрясла его, тело окатило холодным потом, сердце учащённо забилось. К одному из прутьев оконной решётки была привязана верёвка, другой её конец был накинут на шею пленника. Лицо Карифа, было темно-лилового цвета, пустые, безжизненные глаза смотрели на вошедших.

– Чёрт возьми! – выругался Марк, – повесился! Повесился, выродок! Я же просил присматривать за ним! Кто в это время был на посту?!

Но его голос глухо отдавался в ушах торговца, доносясь словно издали. Некоторое время Бахта стоял, не в силах отвести взор от висельника. Мысли путались. Потом ноги словно бы сами повернули к выходу и он молча вышел из камеры, оставив бешено орущего стражника в одиночестве.

***

На горизонте виднелись башни города. Каждый участник каравана радостно улыбался – длинная дорога прошла без злоключений и опасностей.

– Почти на месте, вовремя добрались. Через пару часов начнётся песчаная буря, – заметил Агасфер.

Через двадцать минут путники подъехали к городским воротам. Стражники, стоявшие по обе стороны, при их приближении открыли двери.

– Разгружаемся, и можете идти на все четыре стороны, – распорядился торговец, – и чтобы до следующего пути глаза мои вас не видели!

Но людям было наплевать на его слова, они были дома! Глаза их жадно рассматривали знакомые места, радуясь первому встречному жителю. В последнее время нападения на караваны участились, и отправляясь в очередной торговый путь, нельзя было быть уверенным, что вернёшься домой целым и невредимым.

Солнце медленно, будто не по своей воле, ползло за горизонт, заливая красным светом узенькие улицы Иерусалима. Торговые палатки сворачивались, торговцы громко отдавали приказы подчинённым, женщины звали детей домой, а бродяги делали последние на сегодня попытки выпросить монетку. На главной площади глашатай громко советовал гражданам укрыться дома и переждать бурю, которая вот-вот начнётся. За время отсутствия Агасфера и его людей город ничуть не изменился, он продолжал жить своей привычной жизнью, и кажется, ничто в мире не могло бы нарушить его многолетнее расписание.

Проснувшись утром, Агасфер снова был в дурном расположении духа, несмотря на сегодняшний Великий праздник. Он успел надеть чистую белую тунику, плотно поесть и наорать на многочисленных слуг, придираясь к разным мелочам. Его рабы между собой называли хозяина «хмурым камнем», беря во внимание его вечное недовольство всем и всеми.

В предстоящий вечер праздника он, как один из самых крупных и зажиточных торговцев Иерусалима был приглашён в дом Годия, где соберутся такие же, состоятельные мужи. Агасфер не любил бывать среди толпы, слушать льстивые отзывы о нём со стороны, сплетни и слухи. Он предпочёл бы остаться дома, закрыться в своей опочивальне, выпить немного вина за здоровье великого Кесаря и забыться крепким сном.

Солнце поднялось над самой головой и стало нещадно палить. С мрачными мыслями о предстоящем вечере торговец гулял по своему обширному саду, сплошь усаженному высокими деревьями, которые давали надёжную тень. Ему редко бывало одиноко, но сейчас, когда жена с сыном уехали к её матери в Иершалаим, он почувствовал, что ему чего-то не хватает. Прожив много лет, ни к кому не привязывался – ни к хорошим ни к плохим. Неприемлемым для него было доверие к людям. Агасфер знал, что полностью положиться можно только на самого себя. При решении особо важных дел он всегда рассчитывал только на собственные силы и часто повторял: «Если хочешь сделать что-то безупречно, делай это сам».

Торговец часто ссорился с женой. Женили его на ней, когда ему не было ещё и двадцати. Часть наследства, оставленная отцом, была не очень большой, и Агасферу пришлось очень много работать, дабы не бедствовать, иметь возможность платить слугам, пить самое лучшее вино в Иудее, есть хорошую, свежую пищу. Он не был жаден и за много лет хлопотливой работы никогда не задержал пай ни одному своему работнику. Но строгости было у него у него через край. Многие наёмные не терпели скверного характера хозяина и быстро уходили, но те, кто оставался ему верным, получали хорошие деньги. Строгость проявлялась не только в замечаниях. Если Агасфер видел, что работник старается, но дело идёт плохо, то, крича и тыкая пальцем, учил его. Но если замечал, что слуга просто ленив и не проявляет усердия – сразу же выдворял его вон, несмотря на мольбы последнего о его бедности и о необходимости кормить свих детей.

Его подрастающий сын Ахаз, которого нарекли в честь деда, часто выслушивал гневные замечания отца. В детстве, не выдерживая отцовских упрёков, он со слезами убегал в свою комнату и не выходил оттуда по несколько дней, отказываясь от пищи и питья. Отец не только не тревожился, но и запрещал рабам готовить сыну, дабы не переводить продукты. «Одумается – сам выйдет. Пусть растёт мужчиной и учится признавать свои ошибки», – говорил он себе. Именно так с ним поступал и его отец. В таких случаях к мальчику приходила мать – она часами стояла под дверью, прося того открыть, утешая его и плача вместе с ним.