Щеголин же так сильно хотел получить суконный двор в личную единовластную собственность, что готов был пойти ради этого на что угодно, так что мне его даже упрашивать не пришлось, стоило только намекнуть, что, если мой эксперимент удастся, то мы вернемся к этой теме.
А занялся я всем этим, включая устройство лаборатории вовсе не от скуки. Просто Миниху удалось раскрутить испанцев на оплату постройки четырех фрегатов, шести бомбардирных кораблей и десяти пакетботов. Подумав, Миних заменил пять пакетботов на корабли, способные преодолевать его детище — каналы, в обход Ладожского озера. Плюс ко всему те галеры, которые все еще не были спущены на воду, закладка которых началась еще при Катьке. Но совсем бесплатно выпросить денег не получилось. Я, когда подписывал документ, в котором говорилось, что за безвозмездную помощь в плане создания личного флота Российской империи, я обязуюсь поставлять Испании пеньку и готовую парусину, столь необходимые им в их нелегкой дележке Американских колоний с Англией и Францией, в течение пяти лет в определенном объеме за определенную сумму, то едва перо не съел, прикидывая, скольких денег лишится казна на разнице цен, потому что не только Испания, но и те же Англия и Франция делят Американские колонии, пытаясь отхватить кусок пожирнее. Я же только зубами скрипел, ждал, когда Беринг, наконец-то вернется из своего круиза по северным морям. Хочу Аляску. Вот хочу и все тут. А еще хочу тоже в дележке поучаствовать, пустив флот, построенный на серебро Испании вдоль береговой линии, начиная как раз от Аляски. Оттяпать немного от Канады, которая еще далека от известных мне границ. Захапать Калифорнию, с ее золотом, гораздо раньше, чем это на самом деле произойдет... Сферы моих интересов с интересами Испании не пересекались вообще нигде и никак, поэтому я не боялся вести с ними дела и весьма любезно принимал Де Лириа, игнорируя при этом лорда Уорда, который вовсе не посол, и после Франции, которого опять забыл как зовут, потому что он ни хрена не Шетарди, которого игнорировать было бы трудновато. И хотя гипотетическую прибыль было жалко, но деньги мне были нужны именно сейчас, так что я все же решился на этот шаг и подписал договор.
Так что мануфактурами я занялся не только за тем, чтобы отвлечься от тяжелых дум о будущем, которого у меня, возможно, так и не случится, меня, если честно, начала душить жаба, когда я в который раз подсчитал, сколько будет стоить казне оснастка моих будущих новых кораблей. Потому что ее-то испанцы оплачивать не собирались. Денег было впритык, и это было очень хорошо, потому что из казны я не велел выделять ни копейки — этот проект еще и тем был хорош, что может прямо указать мне и Ушакову заодно на явных казнокрадов, если вдруг на какой-то корабль не будет хватать финансов. Но паруса и канаты для кораблей, как ни крути, важны, так же, как и форма для будущего экипажа, так что можно и поэкспериментировать с мануфактурами, а вдруг что-то путное выйдет.
Ушаков был занят по самые гланды: он формировал команду здесь, заняв свои старые помещения, пустующие, потому что никто не хотел жить или работать там, где обитала Тайная канцелярия, слишком уж о ней мрачная слава ходила, постоянно ездил в Санкт-Петербург и обратно, пытался везде успеть. Соскучился по работе Андрей Иванович, что и говорить. В деле Феофана так и не нашли виновных, и Ушаков высказал ту версию, которая не давала мне спокойно спать по ночам — этим недоотравлением меня вытащили обратно в Москву, но кто это сделал — так и осталось за кадром. Не удивлюсь, если узнаю однажды, что это было провидение, и Феофан просто чего-то сильно несвежего съел. Теперь же Андрей Иванович занимался отработкой совершенно незнакомых ему навыков — он пытался выяснить всю подноготную представителей посольств, консульств и различных товариществ, которые всегда и во все времена сочетали многие должности, включая шпионскую, списки которых мне предоставил, умудрившийся где-то их откопать Репнин.
Первого мая стартовала перепись населения с торжественного переписывания меня любимого. Закончится это должно было к февралю 1730 года. Освобождение занятых верфей и закладка новых кораблей должна была начаться в 1730 году, ближе к апрелю. Соответственно, полную ревизию дел Адмиралтейства назначать нужно было именно к этому сроку. Проверять, что Миних и Ушаков навертели в кадетском корпусе, и внести своевременные коррективы тоже можно было не ранее 1730 года. Все, абсолютно все упиралось в этот проклятый 1730 год, в самое его начало, когда в известной мне истории, Петра второго уже быть не должно. И, как ни странно, почти все предпринятые сейчас мною осторожные шаги, которые должны будут сработать в следующем году, и сработают так как надо, будут преподноситься как достойные достижения в плане развития Российской империи, вот только припишут их воцарившейся тогда Анне Иоановне и ее небезызвестному Бирону. А ведь, если разобраться, когда бы она успела столько всего хорошего сделать, если у нее в то самое время шла полным ходом разборка с Верховным тайным советом? Какая Аннушка, оказывается, разносторонняя личность, прямо многостаночница, все успела.
Остермана я после нескольких недолгих встреч отдалил от себя, мягко и ненавязчиво намекнув, что Верховный тайный совет совсем не может без его мудрого руководства. Еще наделают чего-нибудь не подумав. Мне пока портить отношения было не с руки, я и не портил. Просто не появлялся на сборищах совета, но меня туда практически и не звали. Долгорукий сам отдалился. До меня только время от времени доходили слухи о его совершенно безобразном поведение, когда Ванька с пьяными дружками мог запросто завалиться к кому-нибудь «в гости». Но мне было все равно. Если потерпевшие терпят, как терпел в свое время Трубецкой, кто я такой, чтобы им навязываться? Может им нравится подобное отношение, а я возьму, да и разрушу все?
В общем, так получилось, что после Пасхи я приобрел репутацию затворника. В увеселениях не участвовал, охоту забросил, все сидел, уткнувшись в разного рода бумаги. Мое одиночество в эти несколько месяцев, которые пролетели, надо сказать необычайно быстро, скрашивали только Репнин, Шереметьев, да Митька, продолжающий снабжать меня всеми самыми свежими сплетнями.
Все оставшееся время у меня уходило на разборки с Синодом и его членами. Это, кстати, сыграло немаловажную роль в том, что меня мало кто трогал и пытался как-то на меня влиять, потому что разногласия с церковью в каких-то вопросах в это непростое время — это уже очень серьезно. В эти дела никто вмешиваться не хотел. А разборки начались в тот самый момент, когда ко мне пришли Дашков и Смола и чуть ли не в лоб заявили, что я едва ли ни силой удерживаю Феофилакта, да и, что уж тут, Феофана, для причин им не ведомых. Я подпрыгнул, услышав формулировку. В общем, закончилось все в тот день... не очень. Я практически обвинил их в том, что они хотят сжить со свету божьего Его слуг, самых что ни на есть преданных, почти праведников, и только я сумел предоставить им убежище от злого умысла тех, кто так успешно прикидывается друзьями и братьями в вере. Они обвинили меня в ереси и попытались пригрозить отречением. Я же, злобно усмехаясь, ткнул им в рожи «Духовный регламент», который они точно принимали, потому что вступить в Священный Синод и не принести определенных клятв, было, согласно этому регламенту, невозможно. А если они этих клятв не давали, то самые отпетые самозванцы они и есть. И вообще, кто их в сан посвящал? Может быть они и священнослужители не настоящие? Дашков опешил, а Смола попытался было вякнуть. Но я вошел в раж и велел привести и Феофана и Фефилакта и прямо в кабинете устроил судилище по поводу оскорблений меня, как Главы Русской православной церкви, и моих сомнений, кои... В общем, было весело. Феофан попытался было что-то сказать про то, что это как-то немного не по правилам, но был заткнут мною и переработанной дедом «Азбукой», которую спорщики даже не удосужились еще открыть. Если подвести своеобразные итоги, то получается следующее: Смола довыеживался и был направлен в какой-то монастырь, не помню какой, грехи замаливать, и последующим постригом и докладами настоятеля о том, что новоявленный брат все осознал и с участью своею примирился. Ну а если настоятель найдет в нем зачатки ереси — то быть Смоле расстригой. Дашкову дали испытательный срок до Нового года. Он, проникся, и даже пытался руку мне целовать. Я насилу отбился. Но, это понятно, они мне предъявляли нечто, что я сумел одним щелчком опровергнуть, предъявив вполне здоровых и даже пополневших на царских харчах архиепископов. А вот они не смогли внятно объяснить, почему мне угрожали, да еще и при свидетелях: в комнате присутствовал сжавшийся в комок и боящийся пошевелиться Митька.
