— Отчего же не дать землицы, дам, — я сглотнул. Может быть вот оно? Может быть именно сейчас я смогу перекроить ход истории, ведь, если богадельни будут построены не на Басманке, то это будет уже совсем другая история. — Но ты уже, Александр Борисович, присмотрел же себе местечко, ведь присмотрел, не тушуйся, выкладывай.

— Да есть одно в Басманной слободе, оно подходит, словно для проекту такого и было придумано, — с готовностью ответил Куракин. — Архитектор-то и чертежи изобразить успел, дюже место ему это приглянулось.

Нет! Нет-нет-нет-нет! Я с трудом улыбнулся.

— А пошто это место-то? Басманная слобода — дикая. И от обчества далеко, окраина совсем.

— Ну дык и землицу будет, чем занять, и опять-таки работные дома построятся. Не на земле же строители жить будут. Так и освоится слобода. Глядишь, еще и князья селиться начнут, землицу скупая, да дворцы на ней выстраивая. Так что, одаришь землицей?

— Одарю, — я привстал. — На такое дело и хорошей землицы не пожалею. Давай уговоримся, вернешься в Москву и заново всю первопрестольную осмотришь, да не один, а с архитектором своим, как батюшка твой покойный и завещал. Какая землица нетронутая стройкой приглянется, той и одарю.

— А ежели все-таки лучше Басманной слободы не найду землицы? — Куракин встрепенулся и теперь выглядел не таким уж и задумчивым. Видим думал, что уговаривать племянника долго придется. За кого он меня принимает? Чтобы я на увеченных офицерах экономил?

— Вот ежели не найдешь ничего лучше, то так тому и быть — строить начнешь свой шпиталь на Басманной слободе, и вот тебе в этом мое слово. — Я откинулся на спинку и украдкой вытер со лба испарину.

— Что с вами, ваше императорское величество? — встрепенулся мой новый адъютант.

— Да голова опять что-то разболелась, — я решительно встал. — Пойду прилягу что ли.

И, не дожидаясь ответа, выскочил из кабинета, помчавшись в свою спальню.

Там я обвел безумным взглядом комнату, схватил стоящую на столике вазу и что есть силы швырнул ее об стену. Этот гад Новиков, придумавший свой принцип, чтоб импотентом родился! Ладно. Не могу по-хорошему, аккуратно, буду действовать нахрапом. Дни скорби подошли к концу, через неделю уезжаем. Только сначала я должен найти эту проклятую больную корову и привить уже себе оспу, чтобы хоть немного обезопаситься.

Стук в дверь оторвал меня от изучения этого проклятого «Табеля о рангах», в котором было столько всего намешано, что я уже к концу недели почувствовал, как у меня начинает дергаться глаз. Например, я абсолютно не понимал, зачем Петр первый разграничил должности статские и придворные, если по сути функции они выполняли одни и те же. Или на кой хрен отделил артиллерию от остальных родов войск? У моряков что, пушки отобрали? Решительно взяв в руки перо, я принялся объединять те ячейки, обозначенные должности в которых мне показались тождественными, остро сожалея об отсутствии компьютера. Довольно странное чувство, заставившее меня на некоторое время отвлечься от моей такой своевременной работы, потому что это было первым, о чьем отсутствии я жалел так остро. Наверное, дело было здесь в том, что как ученый я очень мало обращал внимания на окружающую меня действительность, особенно в те моменты, когда всерьез увлекался очередным проектом. И меня совершенно не напрягало то, что здесь нет различных привычных мне гаджетов, а вот отсутствие компьютера воспринималось несколько иначе. С ним у меня эта работа производилась бы гораздо быстрее, чем чирканье пером с чернилами на кончике, которые постоянно заканчивались.

Кроме статских и придворных должностей мне не понравилось то, что очень уж много выделено воинских званий. Вот столько точно не нужно. Это порождает не только раздутую до неприличных размеров бюрократическую машину, но и может вызвать на каком-то этапе путаницу в рамках определения последовательности совершаемых операций. Не вижу необходимости вводить лишние неизвестные, для получения конечного результата. Это лишь усложняло сам процесс и неминуемо вело к возникновению большего количества статистических погрешностей.

Дело двигалось с трудом и, естественно, я не собирался сразу же по возвращению в столицу, в любую из столиц, внедрять свой собственный табель о рангах. Нужно сперва убедиться, что петровский ни черта не работает, или работает, но с увеличенным сроком производительности и ошибками, которые накапливаясь могли стать критическими. На то, что обо мне подумают — плевать. К этому разделению все равно еще не слишком привыкли, чтобы сильно возмущаться, а меня и так позиционировали как яростного противника дедовских реформ, так что для меня самого ничего существенно не изменится.

Занимался же я этим странным и совершенно не горящим делом по одной простой причине — мне было скучно. А все потому, что сюрприза Остерману сделать не получилось, он откуда-то узнал, что я отдал приказ Трубецкому готовиться к отъезду, да не куда-то, а в Петербург. Мне нужно было уйти подальше от Москвы, а расстояния здесь достаточные, чтобы опаздывать к каждому значимому событию, которое не дало бы мне преодолеть принцип Новикова. Так вот, Остерман узнал про предполагаемую поездку и, то ли от радости великой, то ли от переживаний, слег с острым приступом подагры. При этом он совсем не лукавил, я лично в этом убедился, разглядывая огромный, раздувшийся, багровый и болезненный до такой степени, что Андрей Иванович мог только стонать, большой палец правой ноги. А так как уехать без обожаемого наставника я никак не мог, вот это было бы слишком подозрительно, так же, как я не мог ему ничем помочь, потому что все, что я знал про подагру — это то, что она существует, мне приходилось страдать откровенной дуростью, типа пересмотра «Табеля о рангах» в попытках состряпать нечто не столь громоздкое, навещать Остермана и ждать, когда он уже сможет встать без полных неприкрытых страданий криков боли, и обуть на ноги хотя бы мягкие тапки. Поездка откладывалась, и каждый день приближал меня к Пасхе, которую я никак не должен был провести в Москве, если все еще хочу жить.

Стук в дверь повторился, и я, отложив перо в сторону, потянулся, разминая затекшие от долгого сиденья в одной позе плечи.

— Ну кто там ломится такой нерешительный? — я рявкнул, и дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась голова Митьки Кузина, в то время как все остальное тело осталось где-то в коридоре.

— Тут это, адъютант к государю пройти хочет, — сообщила мне Митькина голова, объясняя тем самым, кто же нарушил мой покой.

— А ты что же не пускаешь его что ли? — и смех и грех. Он бы еще догадался духовника моего ко мне не допускать. Кстати весьма даже грамотный и четкий дядька этот мой духовник оказался. Скрываться от него мне долго не удалось, с этим здесь строго, будь ты хоть сам государь-император, епитимию на тебя наложат как здрасти, и не постесняются еще и на самобичевании настоять. И никуда не денешься, будешь исполнять, потому что с церковью в этом промежутке времени шутить было нельзя, чревато. Вот только, когда я разговаривал с отцом Михаилом, мои мысли постоянно скатывались на что-то, связанное с иезуитами. Я никак не мог вспомнить, почему это так важно, и каким образом это связано с Долгорукими. Встряхнув головой, чтобы отбросить посторонние мысли, постоянно путающиеся в голове, я строго посмотрел на Митьку, который заерзал, и ответил.

— Ну, дык, сам же велел, государь, Петр Алексеевич, чтоб никто не тревожил тебя за делами твоими важными, государственными.

— Митька, я тебя выпорю однажды, — я только глаза мог закатить. — Зови сюда Юрия Никитича и не вздумай снова преграждать ему дорогу. Он мой адъ-ю-тант, — произнес я по слогам. — Понимаешь? — Митька закивал, но понятно было каждому, кто нас сейчас видел, не выполнит он мое повеление, так и будет на страже стоять. Силой-то он не был обделен, да и любимая кочерга у него завсегда под рукой находилась, я лично видел, как он ее за спиной прячет.