Бринн промолчал, но в его глазах блеснуло сомнение в здравости рассудка его господина.

По телу Ковенанта с ног до головы пробежали огненные язычки. Следы клыков на руке тускло засветились. От его ярости даже воздух затрепетал, как раскалённый.

— Слышите меня?!

Бринн с Кайлом дрогнули и, отступив на шаг, склонились в почтительном поклоне, как в тот день, когда он вернулся с Мерцающего озера с криллом.

— Мы слышим тебя, юр-Лорд, — смиренно ответствовал Бринн.

Издав сквозь сжатые зубы мучительный стон, Ковенант выпустил пламя в небеса.

И тут же рядом с ним возник Финдейл. В глазах элохима светилась тревога.

— Они слышат тебя, Обладатель кольца, — торопливо заговорил он. — Все, кто обитает на Земле, имеют уши. Ты один глух. Разве я тебе не говорил (и неоднократно), чтобы ты не ярил понапрасну свою магию? Ты же ставишь под угрозу смерти всех, кого любишь.

Ковенант медленно обернулся к элохиму и указательным пальцем искалеченной руки упёрся в его грудь, словно отмечая место, куда направить удар.

— Если ты и дальше будешь избегать прямых ответов на мои вопросы, — прорычал он, — то и не подходи ко мне вовсе со своими увещеваниями. Если бы твой народ имел совести хоть на грамм, мы избегли бы очень многих неприятностей!

Секунду они смотрели друг на друга, затем элохим тихо произнёс:

— Разве мы не защитили твою душу? — И, не дожидаясь ответа, в одну секунду вернулся на своё излюбленное место на носу корабля.

Теперь Ковенант вновь смотрел на Линден. Бьющаяся в нём энергия заставила её заглянуть в него глубже, чем она осмелилась бы ещё минуту назад. С огромным удивлением она вдруг обнаружила, что за всё время их знакомства он никогда и не думал о том, что она делает что-то плохое и тем более заслуживает какого-то наказания. Смерть Кира и Хигрома всё ещё были открытыми ранами в его сердце, ранами, которые разъедал яд и обжигал огонь дикой магии; его ужасала её роль в этом, однако у него и мысли не было о том, что она заслуживает за это наказания.

— Иди за мной, — велел он, не оставив ей времени на размышления.

Слова прозвучали как команда. Резко развернувшись, Ковенант быстрыми шагами устремился к центру корабля, туда, где раньше возвышалась грот-мачта. Похоже, он выбрал это место, чтобы видеть всех, кто приблизится, и тем обезопасить себя от подслушивания. А может, потому, что над его головой было пустое пространство, свободное от рей и парусов.

На лице Красавчика появилось смешанное выражение облегчения и опаски. Первая утёрла пот со лба и взглядом посоветовала Линден подчиниться всему, что скажет или потребует Друг Великанов. И Избранная безропотно потащилась за ним. Она понимала, что это её последний шанс сохранить все то, на чём она строила всю свою жизнь. Серый, тусклый в свете туманного утра гранит палубы трепетал под её ногами от сдерживаемой мощи ожидавшего её Ковенанта. С трудом передвигая ноги, Линден приблизилась к нему.

Он стоял к ней спиной, будто не желал смотреть на то, во что она превратилась. Но вот, обхватив свои плечи, словно скрепляя себя ободьями, он обернулся и жёстко произнёс:

— А вот теперь расскажи мне, почему ты это сделала.

Ей не хотелось отвечать. Ответ таился в ней самой, в её натуре. И рос из того же корня, что её депрессии и приступы страха. И прикасаться к нему было больнее, чем к измученному оковами плечу и повреждённому Кайлом локтевому нерву. Линден стало страшно. Она ещё никому не рассказывала о своём преступлении, потому что на всём свете не было того, кто имел бы право судить её. А Ковенант уже и так знал о ней немало плохого. Если бы правая рука действовала, Линден закрыла бы лицо ладонями, чтобы спрятаться от его требовательного взгляда. А так она лишь опустила глаза и выдавила из себя:

— Я ведь врач. И не могу смотреть спокойно, как люди умирают в мучениях. А если уж я не в силах их спасти, то…

— Нет. — В голосе Ковенанта билось пламя дикой магии. — Не пытайся уйти от ответа. Это только верхняя часть айсберга. Все это слишком важно.

Ей очень не хотелось отвечать. И всё же она ответила. Его вопрос всколыхнул в ней все переживания и мысли прошлой ночи. И всё это было необходимо поверить ему. Пятна крови Кира на джинсах были лишь малой частью испестривших её душу пятен пролитой ею крови. Пролитой так давно, что она много лет разлагалась, разъедала сердце, как раковая опухоль. Отец причастил Линден к смерти. И она оказалась достойной ученицей.

Поначалу слова сочились из неё медленно, как капли крови. Но постепенно терзавшая душу тоска набирала силу и вскоре прорвалась бурным потоком, который стал неподвластен Линден. Ей было необходимо излить всё, что накопилось за долгие годы молчания. И все то время, пока она говорила, Ковенант не сводил с неё глаз, полных брезгливого отвращения, словно всё, что он к ней раньше чувствовал, она сейчас душила своими руками.

— Вначале была тишина. — Её первые слова были тяжёлыми, как первые капли, медленно просачивающиеся сквозь трещинку в камне плотины — предвестники того, что рано или поздно плотина будет сметена. — И отрешённость. — Элохимы словно вбили клин между ощущениями и сознанием Ковенанта, лишив его таким образом причинно-следственных связей с окружающим миром. — И это было внутри меня. Я сознавала всё, что делаю. Я видела всё, что происходит вокруг меня. Но мне казалось, что у меня нет своей воли, нет права выбора. Я даже не понимала, почему до сих пор дышу. Или каким образом это делаю.

Линден больше не смотрела на него. События минувшей ночи вновь явственно встали перед ней и затуманили глаза воспоминаниями. Дневной свет померк, и она осталась одна в мрачной холодной пустыне, в которую сама превратила свою жизнь.

— Все мы пытались сбежать из Удерживающей Пески, а я ещё в это же время пыталась вылезти из пропасти пустоты, в которую свалилась. Мне пришлось начинать с самого дна. Я вновь должна была вспомнить свою жизнь в том старом доме с пыльным чердаком, поля, залитые солнечным светом, и своих родителей, вечно искавших смерти. Потом отец перерезал вены. После этого прошлое и настоящее для меня переплелись: я одновременно шла по переходам Удерживающей Пески и рыдала над умирающим отцом…

Её мать тогда окончательно сдала и озлобилась. Она считала, что её, уже стареющую женщину, муж эгоистично бросил на произвол судьбы. Мало того, на голову ей обрушились ещё и его банкротство, и непомерные больничные счета Линден. Чтобы расплатиться, ей пришлось продать дом. Это её подкосило: она устала сопротивляться и бороться за жизнь. Зато её религиозность перешла в манию: церковь стала для неё своеобразным моральным наркотиком, болеутоляющим. Несмотря на то что нищета им не грозила, она при помощи лести и обмана уговорила одного из членов общины сдать ей квартиру, а остальным беспрестанно навязывалась в подёнщицы. Причём труд она превратила для себя в торжественный ритуал самоуничижения. И посещение молитвенных собраний, и участие в благотворительных акциях, и работа на собратьев по вере — все это были лишь судорожные попытки обрести утешение и поддержку. Но погасить сжигавшую её ненависть оказалось не так-то легко.

В результате какого-то непостижимого мыслительного процесса она создала для себя новый образ мужа: мягкого, кроткого, почти святого человека, ушедшего из жизни потому, что он не мог больше выносить жестокости и неблагодарности ненавидевшей его дочери. Это позволяло матери Линден и из себя строить святую, давало некоторую эмоциональную разрядку и прекрасно оправдывало её неприязненное отношение к собственному ребёнку. Но и этого ей было мало. Ей всегда было всего мало. Каждый заработанный пенни она тут же превращала в пищу. Она ела необычайно много, словно постоянный физический голод был символом и демонстрацией её духовной ущербности. Она одевала Линден исключительно в тряпьё из благотворительных фондов, и вскоре девочка возненавидела и церковь, и благотворительность, что тоже было воспринято как доказательство её испорченности. Более того, видя, что от дочери, одетой в чужие обноски, благодарности не добьёшься, мать встала в позу оскорблённой добродетели.