Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало полчаса.

Колодец стоял спиной к Настурции и раскладывал железные рубли в столбики, время зря терять не любил: график имел скользящий, кому День возвращения, а кому День воздаяния, можно и возвращенные деньги пустить в оборот, если кредитование сегодня пойдет шустро, а так тому и быть. День возвращения совпал с пятницей и каждому ясно, что это удача.

Колодец извлек паркер Шпына для Настурции, повертел и безмолвно положил на табурет.

Настурция молчала: в раскладке их отношений теперь приемщица становилась вроде очереди, а Колодец вроде самой Настурции; и теперь Настурции положено было больше молчать, стараясь угадать тайные намерения Мордасова.

- Тебе! - Мордасов поддел табурет носком ботинка.

- Мне? - Настурция поспешнее, чем следовало, цапнула поблескивающий футляр. - От кого?

- Шпын расщедрился. - Колодец расшпилил английскую булавку на бумажнике, из шелкового зева торчали боковушки тощих пачек. - Видать свербит в одном месте.

Слова нехорошие, но их вполне достаточно, чтоб Настурция согнала хмарь дурного настроения с красивого лица и окунулась в сладостные мечты.

Очередь загомонила, Настурция встревоженно повела плечами. Колодец театрально отбросил шторку и вышел к народу.

- Та-а-к... - Мордасов воткнул локти в прилавок и подпер голову кулаками. Зрачки его перемещались с лица на лицо, как у въедливого нижнего чина, замершего перед строем рядовых. Образовалась тишина. - Восстания нынче не в моде. Усекли, граждане? - Колодец выхватил взглядом безгрудую, высоченную женщину с птичьими плечиками и бесцветными глазами, волосами и лицом. - Опять плисовый жакетик по пятому разу заносим, вдруг Мордасов забудет? Прошу покинуть очередь.

Женщина бочком поплелась к двери и вынырнула в дождь.

- Та-а-к! - Мордасов прокашлялся, вежливо растягивая слова, провозгласил:

- Настурция Робертовна, вас ожидают клиенты, прошу выказать им уважение согласно уровню предприятия отличного обслуживания. - Колодец направился к шторке, бросив через плечо, - кто ко мне - обождите.

Туз треф опустился в кресло для ожидающих, дряхлая мебелина картинно, как в замедленной съемке, развалилась у всех на глазах. Туз смущенно поднялся. На шум вышел Мордасов, увидел разломанное, чмокнул, поднял палец.

- Никакого уважения к социалистической собственности, граждане. Подкапываетесь под любимые бережливость и учет. Так мы далеко не уедем. Между прочим кресло, Туз, актировано, интеварная реальность, вон у него бирка на заду. Что будем делать?

Туз растревожился не на шутку, принес отдачу в обрез, лишней копейки не предвиделось.

- Оно разломано, - Туз жалко улыбнулся, - в смысле до меня еще...

Мордасов игры не принял.

- Что значит разломано? Это вы его, гражданин Туз, разломали... при свидетелях. Народное добро похерили, наплевали на достояние республики. Может прикажете мне из своего кармана возмещать?

Очередь молчала: половина ее думала, что происходящее - шутка, а половина принимала все всерьез, причем представления молчавших людей о сцене, разыгрывающейся у них на глазах менялось каждую секунду. Колодец умел поддержать напряжение.

- Настурция Робертовна, - Колодец развел руками - такая, мол, беда. Тут клиент угробил кресло. Хорошо, если за этим никто не стоит, в смысле происков и подкопов. Гражданину Тузу что, а вон старушки приходят, пожилые можно сказать женщины, наши матери и отцов наших подруги с ногами, отутюженными починами и энтузиазмом. Им как? Стоять вдоль стен прикажете?

Мордасов удалился, оставив народ в тревожном недоумении. Туз не догадывался, какова его участь и никто этого не знал; из вспомогательных пространств вплыла Настурция, шторка облепила ее бедра и все увидели - у приемщицы отменная фигура. Притыка притянула две кофты, обнаружила дырочку под мышкой у одной и без слов отшвырнула шалой от смущения сдатчице, вторую кофту поновей сгребла под прилавок, оформила бумажки и поглаживая футляр паркера, торчавшего из кармана, мечтательно прошелестела:

- Следующий!

Крупняков царил в четырехкомнатном антикварном райке, на кожаном пуфе у его ног горбился купец из Литвы на машину Шпындро. После визита Натальи Крупняков развил бурную деятельность, убедив себя, что Шпындро вскоре двинут в зону загнивания, а раз так, рвать с четой глупость несусветная. Крупняков уже выложил все резоны: машина отличная, ни разу не битая, шестерка с родным движком, хозяин попался нежнейший, как и подобает человеку, выезжающему за границу - ах не говорил? - так у него в машине, знаете там всякие штуки-дрюки, елочки для запаха, будто вы в сандаловой роще прохлаждаетесь, и спираль, чтоб заднее стекло не запотевало и прочие наклейки и вроде бы мелочи, расцвечивающие скудость жизни и, конечно, вся эта дребедень перейдет по наследству счастливчику, купившему машину; посему Крупняков даже не может уяснить себе, отчего вместо решительного да! да! - наталкивается на размышления, прикидки и даже опаску; и уж совсем последнее дело считать, что Крупняков выкраивает свой интерес, он живет другим - большим искусством можно сказать, а помогает в купле-продаже по-дружески, давно усвоив, что творить ближнему добро наисладчайшая обязанность человека.

Крупняков окутывался клубами аристократического дыма и время от времени упоминал всуе величественные, отдающие тайным могуществом фамилии, такие и камень безгласый, безокий и тот заставят краснеть и смущенно бормотать. Купец вымаливал номер телефона Натальи. Крупняков отказывал. Люди - выездные, им надо с осторожностью жить, репутация - весь их товар, уверял он, понимая, что допусти он прямой контакт продавца и покупателя, и его навар рассосется, как вот этот трубочный дым под дуновением из распахнутого окна.

Телефон заплясал на инкрустированном столике с эмалевыми медальонами на ножках. Крупняков поднял трубку - звонили из прачечной - отцедил пару слов, тускнея глазом. Купцу повинился, что доложилась хозяйка машины, известила, что нашла желающего. Купец взмок и стал походить на родного брата херувима с медальона на гнутой ножке, что блестела ближе к толстому колену Крупнякова. Крупняков натурально утерял интерес к купцу и начал ощутимо тяготиться чужим присутствием. Купец елозил на пуфике, не отрывая зада от нагретой кожи, с тем же опасением, что Ахилес не отрывал пяту от земли. Крупняков отбросил вальяжность, как стоптанные донельзя тапки, брезгливо и не раздумывая, натянул маску суетливой деловитости. Купец прел, пригвожденный дурным известием, излившимся из телефонной трубки и корил себя за несговорчивость.

Крупняков выложил козырного туза:

- До следующего раза, любезный... как говорится с моим удовольствием и...

Не подняться после таких слов даже мертвый не отважился бы. Купец закряхтел и, прикрывая ладонями зад, будто и впрямь верил, что только с тыла его и можно взять живьем, распрямился в немалый рост. Засборенная кожа пуфа разгладилась.

Крупняков тысячи раз видывал это выражение согласия мелькнувшее в глазах купца. Лопнул гусар, диагностировал Крупняков и представил, как смачно опишет торги Наталье, весело смеясь и не забыв присовокупить: "Чаю, зараза, выхлебал ведро - все мои запасы. Липтонок, жасминовый! Так что уж компенсируй потерю, амортизацией подмогни".

- Согласен, - выдавил купец и ему сразу полегчало, лицо просветлело, и подрагивание губ прекратилось.

Крупняков безразлично пожал плечами, мол, поезд ушел, мил человек, посмотрел в окно на город, окутанный вечером - вид и впрямь редкостно умиротворяющий, прошелестел философично:

- Красотища!

- Что? - Купец попытался опуститься на пуф, но Крупняков острым взглядом пресек посадку.

- Красотища, говорю.

- В смысле машины? - Купец стоял неловко, будто ему мешали все конечности одновременно, к тому же дело усугублялось пониманием своей полной ненужности в этой почти по дворцовому обставленной квартире.