– Доброе.

Ни намека на насмешку – ровный, спокойный голос. И я уже хочу облегченно выдохнуть, как он добавляет:

– Как спалось? Эротические сны не мучили?

Только не вестись на эту провокацию. Улыбаюсь и тоже спокойно отвечаю:

– Мучили. Скучаю по твоему отцу.

– Ага, и поэтому у вас разные комнаты?

– А вот это не твое дело.

– Может, и не мое. Но я обязательно узнаю, что ты скрываешь.

Когда она впервые почувствовала настоящую боль?

Это не разбитые коленки, не прикосновение бормашины к чувствительному зубу, не драка в песочнице – не все то, что кажется детям трагедией, но забывается мгновенно.

Мама всегда называла ее умной девочкой, глядя с нежностью на своего ангелочка. Читала Машенька с трех лет, писала с пяти, считала и все-все-все помнила. Это казалось странным, выдумкой маленькой девочки, которая рассказывала воспитательнице в детском саду, что, когда ей было три года, они с мамой ездили в Москву. В подробностях описывала гостиницу возле ВДНХ, в которой они жили, площадь трех вокзалов, Красную площадь. Повторяла названия станций метро по порядку, запомнила названия улиц.

Феноменальная память – так говорили, но все равно недоверчиво качали головой.

А она помнила. Хотя многое хотела забыть. Особенно тот день.

Как хорошая и примерная девочка, она проснулась с утра, почистила зубы, умылась. Мама еще не вернулась после ночной смены, но осталось недолго, всего-то полчаса.

Раздался звонок в дверь. Мама учила, что открывать никому нельзя, а у нее самой есть ключи. Если вдруг мама их забудет на работе или потеряет, то у них был условный сигнал: три коротких, один длинный. Точно так же звонила и тетя Света, соседка, которая иногда заходила в отсутствие мамы.

Сейчас же звонили долго и настойчиво.

Машенька прижала к груди нового плюшевого мишку и тихонько подошла к двери. Она была тонкой, звукоизоляции никакой, так что можно было расслышать все, что происходило в подъезде. Машенька приложила ухо к холодному дереву, выкрашенному серой краской, и услышала незнакомый мужской голос:

– Может, нет никого?

– Она сказала, что девочка одна дома, – ответил уже женский голос. – Не мог же шестилетний ребенок уйти один из дома в девять утра.

– Женщина сказала, что ей пять.

Машеньке было пять с половиной, и она хотела открыть дверь и поправить незнакомых людей. Но так делать было нельзя. Снова протяжный звонок, потом стук. Машенька вздрогнула и чуть не выронила своего мишку.

– Что здесь происходит? – раздался знакомый голос.

Это была тетя Света. Маленькое сердечко трепыхалось в груди, как воробушек, попавший в силки, но боль пронзила его следующих слов, которые сказал мужчина:

– Нам надо забрать ребенка.

Куда забрать? Зачем? Где мама? Машенька ничего не понимала. Пусть они подождут, мама скоро придет с работы.

Вопрос озвучила тетя Света:

– В смысле? А где Лиза? Ну… мать Машкина.

– Бросила она, похоже, девочку.

И тут сердце Машеньки как будто просверлили ненавистной бормашиной. Стало больно. Она не думала, что слова могут причинять боль, не понимала, как это происходит. Только вчера она плакала, слушая песенку мамонтенка в мультфильме, она жалела маленького, потерянного на льдине, чувствуя легкие уколы в области груди. А сейчас там все разрывалось, обливалось чем-то едким. Слезы мочили светлую мишкину шубку и впитывались в поролон внутри. Ни одна игрушка на свете не впитывала в себя столько детских слез, как этот мишка, пока его через несколько лет не отправили на помойку.

– Где моя мама? – с вызовом спросила Машенька, после того как встала на цыпочки, повернула ключ в замке и распахнула дверь.

Тетя Света прижала руку к бюсту, суровый дядя в форме и то подобрел, а низенькая женщина всплеснула руками:

– Как можно было бросить такого ангелочка?

Машенька хотела закричать, что никто ее не бросал, что мама вот-вот вернется, но слова смешались с рыданиями.

Все взрослые смотрели на нее так, как вчера она сама смотрела на мамонтенка. В ее феноменальной памяти тут же всплыли слова:

«Пусть мама услышит,

Пусть мама придёт,

Пусть мама меня непременно найдёт!

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети».

Да только она не потеряна – она брошена.

– Тетя Света, а у вас зеленка есть? – спросила она у соседки сквозь слезы.

Та машинально кивнула, а потом встрепенулась:

– А зачем тебе? Поранилась? – осмотрела девочку с ног до головы.

– Да. Я ее выпью, чтобы сердце залечить, а то здесь болит, – стукнула Машенька себя кулачком в грудь и тихонько, шмыгнув покрасневшим носом, добавила: – Так с коленками мама делала…

Тетя Света тоже расплакалась и начала причитать:

– Бедная девочка, бедная девочка…

Только от этой боли лекарства не было. Для взрослых временным обезволивающим был алкоголь, но он не лечил. А что делать маленьким деткам? Забывать… Но это невозможно для ребенка с фотографической памятью.

Тогда Машенька и узнала, что такое настоящая боль. Это когда ранят в самое сердце.

Она улыбается на мои слова о том, что я все равно узнаю, что она скрывает, а я, идиот, смотрю на ее губы. Не могу выбросить из башки нашу вчерашнюю стычку в коридоре. Да и чего таить, всю ночь не мог. Трахал девчонку, а думал о своей мачехе. Нормально, блин? Ни черта не нормально! Чувствую себя гребаным извращенцем.

Отвожу взгляд, мысленно матеря и себя, и ее. Лиза не говорит о вчерашнем, ведет себя как ни в чем не бывало. Но кто знает, что у нее в голове. Расскажет отцу или нет? Может, уже рассказала?

Черт! Я даже не знаю, чего от нее ожидать. Не женщина, а большая загадка. Смотрю, как она снова закуривает, и вдруг спрашиваю:

– Какие планы на сегодня?

Лиза поворачивает голову и, окинув меня удивленным взглядом, отвечает:

– Хочу в город съездить. А что?

– Ничего, – пожимаю плечами. – Я тоже собирался. Можем поехать вместе.

– Будешь цеплять очередную шалашовку? Тогда лучше нам поехать врозь.

– Ого, – удивляюсь я. – Какие слова от интеллигентной и милой мадам. И вообще, – понизив голос, добавляю, – такое впечатление, что ты ревнуешь.

– Вот еще, – фыркает Лиза. – Ты льстишь себе, мальчик.

Она собирается подняться с кресла, но я оказываюсь рядом с ней раньше. Ставлю руки на подлокотники, наклоняюсь. Лиза смотрит с непониманием, но держится. И хоть она сейчас в моем капкане, не выглядит загнанной или забитой в угол.

– Еще раз назовешь меня мальчиком, пожалеешь.

Усмехается, чуть подается вперед, и наши лица оказываются слишком близко, непозволительно близко.

– И что ты мне сделаешь? – спрашивает она.

Ее дыхание щекочет губы, остается на них запахом кофе и сигарет, и мне хочется ощутить этот вкус ярче, сильнее, языком провести по ее губам, чтобы он проник в меня. Лиза снова откидывается на спинку кресла. Запах совсем исчезает, и я непроизвольно тянусь следом за ним, наклоняюсь ниже.

Чертова баба! Как она это делает? Почему я не могу сопротивляться?

Снова злюсь и на себя, и на нее и сквозь зубы говорю:

– Я тебя уничтожу.

Она смеется, причем искренне и весело. Но я не вижу причин для радости. И тут мне прилетает удар ногой в живот. Делаю машинально несколько шагов назад. А с ней нельзя расслабляться – можешь получить удар в любой момент. Лиза поднимается и уже без тени улыбки говорит:

– Не получится.

Я смотрю на нее и не понимаю, кто передо мной. Вот от такого взгляда, как сейчас, от этой ледяной интонации у меня мурашки пробегают по коже, хотя я не особо впечатлительный. Сейчас передо мной не милая овечка, которой она хотела казаться, а самая настоящая волчица, только оскала не хватает. И ей веришь. Веришь, что не получится, потому что такая сама кого хочешь может уничтожить.

Мы сверлим друг друга взглядами, пока Лиза снова не цепляет маску милейшей женщины и не спрашивает: