Борис Сергеевич внутренне ахнул и опустил трубку телефонного аппарата на никелированные пуговки. С отрешенным лицом прошелся по диагоналям комнаты. Юленька стояла в дверях гостиной, выходившей самым неожиданным образом сразу в кухню, и следила за шагами любимого человека неотрывным преданным взглядом.

«О люди, люди!..– горестно думал Борис Сергеевич, – жалкие, ничтожные, безответственные ээ… субъекты!» И вдруг гаркнул:

– Сволочи, а не люди!

– Ай! – пискнула Юленька, окуная голову в плечи. – Ай, ай! Господи, что ты такое говоришь?! – и затрепыхала ладошками, будто открещиваясь от обожаемого ею Бориса Сергеевича.

Борис Сергеевич обернул на эти звуки свое добротное крупное тело, матовыми глазами посмотрел куда-то поверх Юленькиной головы, и ему показалось, что аккуратненькая эта головка сплошь в папильотках, препротивных и мещанских.

«Черт знает, что такое!» – скривился он, однако, сумел себя преодолеть, рассмотрел, что никаких папильоток в помине нет, покаялся в пристрастности и принялся объяснять Юленьке всю ничтожность своего положения.

Борис Сергеевич, выполняя заказ крупного промышленного предприятия, написал цикл портретов неких должностных лиц, патриархов и вдохновителей дела. Под цикл подразумевалось подвести фонды заводского музея. Однако с фондами вышла заминка – не пропускала бухгалтерия такие фонды. На предложение Бориса Сергеевича выкупить портреты за собственный счет патриархи мычали маловразумительное, мялись, краснели, как девицы, обещали средства изыскать, и вот только что, по телефону, сообщили свое решительное «нет, нет и нет, – никак!» Да еще намекнули, что при неблагоприятном повороте отношений за холст, краски и подрамники можно кой с кого и взыскать. Именно после этого наглого намека было произнесено Борисом Сергеевичем внутреннее «ах!»

Как человек Борис Сергеевич был бессовестно предан, как художник – поставлен в дурацкое положение, потому что поденщина эта, то есть написание цикла топорных довольно-таки физиономий, была ему нужна, конечно же, лишь для денег. Борис Сергеевич планировал поездку на Памир, в одно заповедное местечко. Где, кроме табачных плантаторов, никто не живет. Пломодьяло, соратник Бориса Сергеевича по художественному фонду, отправившись по настоятельной просьбе жены в Душанбе к собственной теще, закружился с местными ребятами, был отвезен ими в горы ли, предгорья, и после всего лишь одной недели с хвостиком довольно-таки расслабленного, по его собственному признанию, времяпрепровождения, припер оттуда мешок очень хороших этюдов, набросков и портрет старика – просто хороший. Борис Сергеевич имел твердое убеждение, что поездка на Памир ему необходима, что там он вновь обретет себя, нащупает в себе то самое, утерянную в суете ниточку. Свое. Свою живопись. И непременно станет знаменит. Во всяком случае, не меньше этого прохиндея Гришки Пломодьяло.

Хотя, что такое слава для умного человека?

Борис Сергеевич обвел тягучим взглядом компактную гостиную, которая являлась одновременно спальней и мастерской, поддел ногтем отслоившийся край обоев с накатанными на них серебрянкой виноградными гроздьями, тронул ветхий листок, на котором пребывал смелый ракурс «ню», выполненный с несомненным изяществом, одним чистым движением многообещающего студенческого пера Бориса Сергеевича (Московский полиграфический закончил он с отличием!), и шумно вздохнул, – слишком шумно, словно требуя сочувствия…

И немедленно его получил.

– Бориска, – сладким голосом позвала Юленька. – Бориска, господи боже мой, что ты из-за разных дураков расстраиваешься?

Борис Сергеевич вздох повторил, подошел к окну, лизнул палец и перевернул страницу лежавшего на подоконнике «Огонька», – и застонал. На вкладке журнала мреяли фиолетовые рериховские скалы, ультрамариновое небо было бездонно, и по нему, параллельно верхнему обрезу репродукции, проходила розовая закатная полоса.

Он ощутил острую горечь потери, прельстительную репродукцию залистнул фотографией радиомонтажницы с лукавыми ямочками на щеках, произнес озабоченно:

– Ты, это… найди мои шорты, пожалуйста.

Ничего не понимая, Юленька согласно закивала головой, пробормотала «шорты, шорты, шорты», метнулась к комоду и застучала выдвижными ящиками.

– Вот, – она протянула Борису Сергеевичу шорты и выжидательно улыбнулась.

– Мне развеяться надо, – он скрутил шорты в жгут и крепко хлопнул этим коротким жгутом в раскрытую ладонь.

Юленька кивнула.

– Это полоса, – уверенно сказал Борис Сергеевич. – Ее надо переждать, и все пойдет, как по маслу.

Я к Акимову поеду. Тысячу раз меня приглашал. Черт с ними со всеми. Пусть подавятся.

– Боренька, ты меня бросаешь?

– Да прекрати ты в самом-то деле, сказано: к Акимову, на пару дней, не больше! В воскресенье вечером буду. У меня худсовет в понедельник. Ясно?

Юленька засветилась, она обожала, когда Борис Сергеевич на нее сердился.

– Собери меня, – велел он, уже вполне добродушно.

Юленька порхала по скромному пространству квартирки, и на чертежной доске, которая в зависимости от наклона была гладильной, ломберным столиком, столом обеденным, а при сильном крене – даже мольбертом, складировались предметы: бритвенный станок в плоской пластмассовой коробочке, финская зубная щетка с изогнутой желтой ручкой, тюбик зубной пасты «Семейная» (пасту «Семейная» предпочитала Юленька всем прочим сортам), складной нож с источенным слабым лезвием, шерстяные носки, шорты, конечно же, и прочая подходящая одежда.

Борис Сергеевич снял с полки томик Гоголя, присоединил к вещам. В задумчивости постоял. Вынул из серванта початую бутылку коньяка и также поставил рядом.

– Борисик, – робко сказала Юленька, – она же неполная… Неудобно.

– Что за глупые предрассудки, полная-неполная! Кому какая разница! –загорячился Борис Сергеевич, но внутренне с Юленькой согласился: лучше бы, конечно, полная.

– Готово! – объявила Юленька и протянула обожаемому мужчине спортивно-походную сумку сплошь в карманах, карманчиках и с полдюжиной блестящих застежек.

Борис Сергеевич закинул сумку через плечо. Юленька опустила головку и к этому плечу молча приникла. Борис Сергеевич ощутил кожей слабое тепло ее дыхания, вдохнул запах Юленькиных волос, подумал – «вернусь и распишемся,.. чего тянуть кота за хвост?», почувствовал, что уже скучает по этому тонкому, какому-то детскому аромату, Юленьку отстранил и пробормотал:

– Ну что ты, не на войну отправляешь. В воскресенье к вечеру буду. Обязан быть. Художественный совет в понедельник.

Юленька молча метнулась на кухню и принесла оттуда зеленую пятидесятирублевую бумажку.

– Вот, – сказала она, засовывая деньги в нагрудный карман безрукавки Бориса Сергеевича. – В Новой Анне – универмаг, ты же через Новую Анну поедешь? – тот кивнул. – Там вообще все магазины импортом забиты. Купи себе пару приличных рубашек. Совсем ты у меня пообносился, – ходишь как оборванец. А у тебя в понедельник худсовет.

Борис Сергеевич ткнулся эспаньолкой в теплое Юленькино темя и любимую женщину покинул.

До хутора Клейменовский, где помещались поэтические эмпиреи Семена Акимова, Борису Сергеевичу предстояло добираться в два приема: междугородным «Икарусом» до Новоаннинского райцентра и далее, до места назначения, автобусом местного маршрута.

Дороги до Новой Анны давно не перемещавшийся художник не заметил. Откинувшись на высокую спинку мягкого кресла он наблюдал проносившиеся мимо картины: круглые баки с авиационным горючим; белоснежную козу, проводившую автобус внимательным, совсем не козьим взглядом; какой-то летучий обочинный базар,– раскатанные по желтой земле полосатые арбузы, аккуратную цитадельку дынок; куриное хозяйство, белое от бессчетных квочек, и прочие интересные вещи. Некоторое время вровень с «Икарусом» летел медленный сельскохозяйственный самолет-кукурузник, и Борис Сергеевич его также наблюдал. Три раза автобус останавливался в промежуточных населенных пунктах, и три раза Борис Сергеевич пил пиво, с каждой остановкой терявшее в качестве и все более теплое.