– Что-то я совсем запуталась? – Зинаида Антоновна положила нож на салфетку, – Что вы имеете в виду?

– Проще показать.

– Да. Вы же обещали. Да и Сережа не видел как вы это, с рукой. Еще один фокус, пожалуйста.

– Вы даже не понимаете о чем просите, – улыбнулся маэстро, – Но будь по вашему. Давайте я покажу вам всем. Это будет правильно. Варя, подайте мне, пожалуйста, яблоко. Любое. Спасибо. И блюдце, будьте любезны. Да, это подойдет. Спасибо. Не отвлекайтесь, пожалуйста, чтобы не было потом вопросов. Смотрите внимательно.

Анвар положил яблоко в блюдце, взял его пальцами за край, медленно приподнял, резко в него дунул и поставил – уже пустое – на стол. Яблоко же осталось висеть в воздухе. Факир повел рукой, и оно стало поворачиваясь подниматься все выше и выше, заставляя Варю, Серегу, Зинаиду Антоновну и Павла Петровича следить за ним не отрываясь, пока внезапно, с резким хлопком не исчезло, оставив легкий сиреневый дымок.

– А теперь смотрите сюда, – сказал маэстро и показал взглядом на стол, – Вот оно.

Яблоко лежало в чайном блюдце, которое секунду назад казалась пустым.

– С вашей точки зрения, то есть буквально с того места, где вы по жизни находитесь, не видно ничего необыкновенного, поэтому вы и считаете, что нет никакой метафизики. Так же и с вашими целями. Мир разнообразней, чем вы думаете. Я вам покажу, – факир щелкнул пальцами, – Знаете что? У меня идея. Мы сделаем что-то необыкновенное. Для вас, Варя, – маэстро поднял рюмку, залпом выпил и, выдерживая паузу, посмотрел на присутствующих, – Дадим представление здесь, в Барановичах. А, Светлана?.. Завтра. Я сегодня обо всем договорюсь. Устроим вечернее представление. У вас есть телефон?

– Обижаете. – нахмурился Орлашин, – Мы ж не деревня какая.

– А мы успеем собрать зрителей?

– У настоящего художника, Варенька, может быть только один зритель. Бог. Иногда к Нему присоединяется женщина, – улыбнулся маэстро.

– Знаете, – поднялась из-за стола Зинаида Антоновна, – есть что-то интимное в таком способе познания мира. Я имею ввиду, через другого человека… Слушайте, все, что вы нам показали это ведь гипноз, да?

– Пусть будет гипноз, – улыбнулся маэстро, – животный магнетизм. Пожалуй, с этого и начнем.

Ночью сменился ветер, и зима не успев начаться закончилась. Остатки снегопада вылились к утру шумным трехчасовым дождем. В широкой долине, окруженное густым холодным туманом, просыпалось село Барановичи.

Помощник председателя сельсовета Серега Олейников был разбужен бабушкой в восемь сорок пять, как и заказывал. Прячась от немцев под сбитым им из берданки юнкерсом, он услышал откуда-то сверху, со стороны кабины пилота голос из работающей рации: "Сереженька, просыпайся, пора вставать" и почувствовал возвращающее к реальности ласковое прикосновение бабушкиной ладони. На столе его уже ждали блины с вишневым вареньем и любимая кружка для чая, заваренного сегодня со смородиновым листом.

Буркнув "ну баушка", он перевернулся на спину и открыл глаза. Где-то там, над Тугановкой, должно быть, показался краешек солнца. Прошлым летом они ходили туда с Варей на рыбалку. Хотя, какая там рыбалка с Варюхой! Полезли в реку, распугали всю рыбу, а потом, забросив удочки, лежали на песке, смотрели в облака и говорили.

– А я поеду в Москву в театральное поступать. Как думаешь, получится из меня актриса?

Она смеялась и брала его за руку как раньше, но детство для Сереги уже кончилось, и эти слова его расстраивали, а прикосновения волновали.

Нужно было встать и идти в сельсовет. О Варе думать не хотелось, но думалось. Как она смотрела на фокусника… Спуская ноги на холодной пол, Серега подумал, что хорошо бы уехать в Америку, разбогатеть и приехать в село на иномарке. Подкатить к библиотеке, выйти эффектно, весь такой в “Монтане”, а навстречу Варя… Здесь мысль оборвалась – холодная вода из умывальника взбодрила и сделала его снова несчастным. Одевшись, позавтракав и пообещав вернуться пораньше, он спустился с крыльца в туман и пошел в сторону сельсовета.

Дорога была пустой и знакомой, до каждого выступающего из тумана силуэта, кроме… Серега остановился. Левее колокольни маячил абсолютно чужеродный мягкому акварельному ландшафту Барановичей бело-синий полосатый купол. Серега пустился по слякоти бегом. Через пару минут, тяжело дыша, он стоял у основания большого циркового шатра, в темное нутро которого какие-то мрачные люди таскали его электрическую начинку: ящики с волочащимися кабелями и торчащими проводами. Автобус фокусника теперь загораживали два грузовых КАМАЗа, такого же, как и автобус темно-синего цвета. Широкой дугой, огибая шатер, Серега припустил к зданию сельсовета.

Между тем, в опустевшем доме Орлашиных звенел надрываясь на прикроватной тумбочке старенький механический будильник. Варя прихлопнула его ладонью, вылезла из-под одеяла и пошла в общую комнату, в центре которой все ещё стоял разложенный к приходу гостей полированный гарнитурный стол. Ходики над комодом показывали половину десятого. Нужно было заставить себя проснуться, сменить теплую пижаму на холодные джинсы и колючий свитер, доплестись до умывальника, умыться, почистить зубы, съесть что-нибудь из холодильника и идти на работу в библиотеку. Эту последовательность действий Варя представила себе списком, который – будь он настоящим – лень было бы дочитывать до конца, так хотелось вернуться к мягкой подушке и уютному одеялу, закрыть глаза и поспать еще часок, другой. А потом проснуться и увидеть его. Тем более, что до обещанного вечернего представления было, как до будущей весны – еще очень и очень далеко.

После ужина отец с маэстро ушли в сельсовет звонить в Москву. Их долго не было, а когда вернулись и стали устраиваться на ночлег, гостям постелили врозь, в разных комнатах. И это почему-то Варю обрадовало. Она помогла матери убрать со стола, помыла посуду и легла в детской. Долго лежала глядя в темноту, но уснуть так и не смогла. Щеки ее горели, ей пришла в голову странная мысль, и она целый час собиралась с духом, чтобы осторожно вылезти из-под одеяла, пройти на цыпочках мимо родительской спальни и тихонько приоткрыть дверь в темную комнату, где спал он. Маг проснулся от ее прикосновения, но вместо того, чтобы сделать все так, как нарисовало ее воображение, принялся шепотом объяснять что такое любовь и близость, а потом, посоветовав не игнорировать тех, кому она по-настоящему дорога, выставил за дверь. И можно было бы отчаяться – так горько она потом плакала в своей постели – если бы сегодня он не устраивал представления ради нее. Это было важнее всего на свете. С этим радостным ожиданием можно было забыть об умывальнике, зубной щетке и работе, улыбаясь, обнимая подушку и закрывая глаза.

Идея организовать представление здесь, на площади была настолько спонтанной, что ни вчерашний разговор факира с Москвой, ни его раннее исчезновение не предвещали такого поворота событий. Орлашин представлял себе что-то вроде собрания или лекции в актовом зале, но никак не появления полосатого циркового шатра, занявшего добрую половину площади перед сельсоветом. По дороге на работу председатель с хорошим запасом обогнул шапито, и теперь стоял в своем кабинете у окна, мирный вид из которого заслонял ультрамариновый кусок ПВХ. Стоял, пока в дверь не постучали и не вошли, не дожидаясь его председательского разрешения. Это была Светлана.

– Представление начнем в семь, – сказала она не здороваясь.

– А-а… – Орлашин подумал: нехорошо, Зинаида Антоновна будет против, но вслух сказал, – А можно как-то попозже. У нас того… вечерня… церковь. Вечерня в шесть.

– Ну хорошо, – согласилась Светлана, – Тогда в восемь. Вас устроит?

– В восемь хорошо. Нас это… устроит нас в восемь. А вы тоже… это… там будете выступать?

– Вы все увидите сами, Павел Петрович.

И это “Павел Петрович” было сказано так, что Орлашин тут же представил себе Светлану в легком цирковом купальнике и, кажется, впервые заметил в лепном орнаменте над дверью пышнозадого амура, целящего в него своей крошечной гипсовой стрелой. Павел Петрович посмотрел на часы. И тут дверь распахнулась, в кабинет ввалился запыхавшийся Серега. Ноздри его раздувались, он, видимо, собирался выдать нечто, украшенное трехэтажным восторженным матом, но увидел Светлану, осекся, споткнулся, налетел на дубовый канцелярский шкаф и растерялся окончательно. Орлашин рассмеялся: