Звенигород, Пасха 2021 года

О. Воскобойников,

ординарный профессор НИУ ВШЭ,

академический руководитель

магистерской программы «Медиевистика»

1. 1277 год. Витело, величайший средневековый специалист по оптике, живет в Витербо, где временно пребывает Римская курия. Он приехал в качестве посланника чешского короля Пржемысла Отакара II, претендовавшего на императорскую корону. В своей «Оптике» польский ученый рассказывает, как он часто на закате приходил к водопаду рядом с купальнями Скоппьо, неподалеку от города, и наблюдал за преломлением солнечных лучшей в «бурном потоке».

Витело не рассказал нам, кто из членов Курии вместе с ним пытался понять физические законы радуги, но мы знаем, что в те же годы в Витербо бывали еще четверо ученых, изучавших зрение. Правивший тогда папа, Иоанн XXI (Петр Испанский), был известным медиком и написал важный трактат по офтальмологии. Английский францисканец Иоанн Пекхам преподавал богословие в куриальном университете, ему принадлежит «Общая оптика», которую стали использовать в школах в качестве учебника. Папский капеллан Кампано из Новары прокомментировал «Начала» Евклида, тем самым дав оптике математический инструментарий. Доминиканец и папский исповедник Вильгельм из Мёрбеке переводил Аристотеля и другие греческие научные сочинения, а в какой-то момент взялся и за философию света, о чем в предисловии к «Оптике» с восхищением вспоминает все тот же Витело.

Десятью годами раньше Роджер Бэкон отправил Клименту IV несколько своих крупных сочинений, в них он тоже затрагивает вопросы оптики. Этот ученый францисканец из Оксфорда даже написал специальный трактат «О лучах». За одно десятилетие, в 1267–1277 годах, все важнейшие для Средневековья тексты об оптике, пережившие Возрождение, были либо созданы, либо нашли распространение при папском дворе в Витербо.

2. Существование такого круга ученых поставило передо мной ряд новых, неожиданных исторических вопросов. Мое удивление возросло еще больше, когда я обнаружил, что Бэкон много внимания уделяет одному, на первый взгляд, курьезному вопросу: может ли человек омолодиться и отсрочить старость, иными словами – продлить себе жизнь. Он считает, что оптика и макробиотика неразрывно связаны. Только науки, основанные на опыте, – оптика, астрономия и алхимия – способны вернуть молодость и отсрочить старость. Эти мысли Бэкона подсказали мне, что, как и в области оптики, в продвижении «продления жизни», prolongatio vitae, культурное посредничество куриальной элиты оказалось определяющим фактором.

Что же именно значит интерес пап и кардиналов к наукам о природе и теле, только что пришедшим на Запад благодаря влиянию арабских мыслителей, в частности Авиценны и Альхазена? Исключительно культурный запрос? Одним словом, интенсивное развитие знаний в Риме XIII века заставило меня задуматься над проблематикой тела в этом конкретном контексте[1].

3. К этой истории я присматривался и с другой точки зрения. Завещания членов Курии, написанные в XIII веке, показывают, как они представляли себе судьбу собственного праха после смерти[2]. Некоторые кардиналы, в особенности французы, предписывали расчленение и потрошение своих останков, чтобы легче было быстро довезти их до места захоронения. Другие, в частности итальянцы, предпочитали отказаться от престижной усыпальницы, например в Ватиканской базилике, но не подвергать собственный труп риску расчленения, неизбежного в случае транспортировки.

Снова источники по истории папства XIII века отсылали меня к очень важному аспекту истории тела. Тогда, в последние десятилетия, резко оживилась дискуссия о целостности и возможности разделения человеческих останков. Ее логическим завершением стала декраталия Бонифация VIII Detestande feritatis (1299–1300), запрещавшая вываривание и расчленение трупа любого человека.

Папа Каэтани выразил в ней свое личное мнение, которое торжественно и очень убедительно закрепляло как норму телесную целостность, то есть представляло ту же антропологическую позицию, на которой зиждились бэконовские идеи о гармонии комплекций как непременном условии «продления жизни». Поскольку тексты Бэкона начали распространяться именно при папском дворе, сам собой встал вопрос, не познакомился ли с ними и будущий Бонифаций VIII[3]. Одним словом, и эта знаменитая бонифациевская булла – часть истории телесности и личности папы[4].

4. Кардинальские завещания и булла Бонифация VIII говорят о личном отношении к смерти. Немецкий историк Райнхард Эльце рассмотрел смерть папы в рамках истории папства как института. Это исследование показалось мне очень важным, потому что продемонстрировало еще один парадокс[5].

Отправной точкой для ученого послужил рассказ Якова Витрийского о том, что произошло с прахом папы Иннокентия III. Приехав в Перуджу, где временно находилась Курия, Яков обнаружил, что папа умер, но еще не похоронен. В ночь на 17 июля 1216 года кто-то стащил с трупа облачения, в которых папу следовало хоронить, а тело бросили в церкви почти обнаженным и уже разлагающимся. Войдя в церковь, прелат, как он утверждает, воочию убедился, сколь обманчив и краток блеск этого мира.

Расширив исследование до Возрождения, Эльце вывел из схожих эпизодов что-то вроде правила. Случившееся с Иннокентием III нужно понимать буквально: «У папы, в отличие от светского государя, не было двух тел или сущностей, но лишь физическое тело, которое рождается и умирает. Оставались Христос, Римская церковь, Апостольский престол, но не папа»[6].

5. Размышления Райнхарда Эльце шли в русле той проблематики, которую поднял Эрнст Канторович, автор знаменитой книги «Два тела короля». У короля два тела: одно природное, смертное, другое – институциональное, воплощенное в его королевстве[7]. Канторович в общих чертах касался и проблем истории папства, в основном для иллюстрации мысли юристов XIV века, рассуждавших о физической природе папы и императора, чтобы показать, чем эта мысль отличалась от представлений о физической природе короля. Короли увековечены в представляемых ими институтах, папа и император – нет.

Эльце обратил внимание на смерть папы – тему, фактически оставленную без внимания историками последних поколений. В результате обозначилось интересное направление поиска как раз в связи с телом папы. Но эпизод в Перудже поставил и новые вопросы, касающиеся литературы по макробиотике, с которой я начал. Есть ли что-то общее между риторикой бренности, которой воспользовался Яков Витрийский, и поиском путей омоложения, которому предавались отдельные понтифики? Случайность ли, что многочисленные, связанные с папством тексты, созданные в рамках нескольких десятилетий, настойчиво говорят о двух противоречащих друг другу аспектах – бренности и долголетии?

6. Еще ряд вопросов возник у меня в связи с исследованиями Джулиана Гарднера и Инго Херклоца о римских надгробиях XIII века. На конгрессе «Рим в 1300 году», созванном Анджолой Марией Романини, они показали, что в конце XIII века Рим стал художественным центром европейского масштаба[8].

Можно ли было свести историю смерти папы к простому противоречию между бренностью и вечностью? Если папа тоже умирает и не увековечивает себя в Церкви, значит, его прах реально теряет все признаки былого величия? И еще: если, умирая, папа теряет власть, potestas, какими ритуальными средствами институциональное самосознание Римской церкви могло восполнить вакуум власти, неизбежно возникавший с уходом понтифика? Чтобы понять это, потребовалось вновь изучить роль кардиналов, которые начиная с 1059 года обладали исключительным правом избрания папы.