– Как храмы открыли, так и повалили… всякие… – бормотал черноглазый священник, поглядывая на Тому. – Модно!
Тома чувствовала, что близко слёзы. Она молча смотрела на иконостас и два центральных лика – Христа и Богоматери – потихоньку расплывались. Дальше всё было как в тумане. Она подчинялась указаниям черноглазого, говорила, что надо, делала, что скажут. Подняла подол юбки, когда надо было мазать чем-то благоухающим ноги. «Ещё миро изводить на таких», – пробормотал священник себе под нос. Неправильно перекрестилась и услышала, что слева направо крестятся только дети Сатаны. Но слух был уже притуплен, зрение тоже, и даже мысли словно заморозились. Её тревожная душа защищалась от стресса. Тома уже представляла, что священник совсем другой, не злой и раздражительный, а добрый и понимающий. И что какой-то невиданный свет запутался пушистыми лучами в узких окошках наверху, а она сейчас сможет плавно взмыть в воздух. Прямо к этому свету…
После этого она долго не ходила в церковь. Лишь во время экзаменов в Академию Художеств, снова зашла в домовый храм и немного постояла. А потом начала ходить на службы, но уже вместе с Матвеем. Приход был молодой, наполовину студенческий, и чувство общины, защищённости, юношеские мистические настроения, атмосферность пасхальных крестных ходов по узким коридорам ночного здания с готическими средневековыми потолками, а главное, почти физическое чувство близости неба – всё это наполняло жизнь Томы в то время особым высоким смыслом.
Тома вспоминала всё это и одновременно мыла Баронету лапы, насыпала в миску корм, вытряхивала из сумки таблетки от головной боли, ходила по дому, выполняя какие-то нехитрые дела. Всё это, находясь там, в прошлом.
Такое у неё было удивительное свойство – уходить в своё прошлое, как в глубокий илистый пруд, она пыталась нащупать дно, но только глубже погружалась в тёмные воды. Это было мучительно, и Тома боролась со странной особенностью собственной психики довольно долго, но в результате ничего не добилась.
Одна из её случайных приятельниц, не склонная к излишней деликатности и жёсткая дама, заметила, что Томе хорошо бы пройти курс терапии – «Твои флэшбэки до добра не доведут. Ты посмотри на себя! Ты же ярко выраженная «пограничница», у нормальных людей таких провалов в прошлое не бывает. А если и бывает, они не парятся, а быстро выкидывают из головы».
Тома тогда задумалась, но решила, что это важно – не забывать собственное прошлое, даже если ты с ним не согласен, даже если ты бы хотел его изменить. Может, это поможет решить проблемы в настоящем? Проблема заключалась в том, что некоторые комнаты прошлого открывать откровенно не хотелось. Слишком страшно было внутри них. Но они открывались сами, не повинуясь её желаниям. Достаточно было внезапно и безошибочно узнанных цвета, звука, запаха… Может, приятельница и была права. Матвей, прекрасно зная её способность забредать в лабиринты памяти, ускользая от дня сегодняшнего, всячески Тому за это корил, словно боялся, что она может остаться в одной из этих душных комнаток и навеки погрузится в разгадывание зашифрованных манускриптов собственной жизни.
Тома закончила домашние дела и села за стол. Открыла свой текст и стала перечитывать уже написанное. Быстро переделала пару неудачных абзацев, начала новый и опять задумалась.
Год назад она уволилась из школы, где проработала много лет. Несколько лет Тома вела уроки изо, потом, когда появился новый предмет – мировая художественная культура, стала вести и его. В юности она ходила заниматься живописью в рисовальные классы при Академии Художеств и один раз прошла все круги ада двухнедельной экзаменационной гонки, пытаясь воплотить свою мечту – стать художником-иллюстратором. Так, чтобы книги и живопись слились во что-то единое и прекрасное.
Величавое здание восемнадцатого века, где холодные даже в летнюю пору коридоры, отделённые от внешнего зноя толстыми каменными стенами, уносили взгляд к теням сложных готических потолков, снилось ей и по сей день. Тогда она недобрала баллов и ушла из храма искусства, парившего над Невой как золотой корабль с гордой Минервой на бушприте, под сень университетских стен, закончила худграф педагогического Университета. После окончания поплавала туда-сюда в качестве свободного художника, а потом, устав от нестабильного заработка, плавно перетекла на учительское место, кадров в её совершенно обычной районной школе всегда не хватало.
За все годы работы она не устала от детей, они как раз давали ей душевных сил больше, чем отнимали. Она невыносимо устала от самой школы. Сменился правильный ответственный директор, уступив место лощёной даме с равнодушным взглядом земноводного – изменились и нравы учителей. Выгоревшие профессионально до состояния головёшек, женщины возраста печального осеннего увядания, окрашивающего лица дам всеми оттенками красного, от нервически-розового до припадочно-бордового, позволяли себе по отношению к детям вещи совершенно невозможные. Часто случалось, что агрессивные вопли некоторых маститых педагогов со стажем доходили до таких смертельных децибел, что начинали нервно посмеиваться молодые коллеги в соседних классах. Тома слышала, видела, мучилась – и ничего не могла сделать. Было жаль и смертельно усталых учителей, и детей, оказавшихся у них в заложниках. Внутри рождалось невыносимое отторжение, и тоска, холодная вода корпоративной этики уже не помогала. Сама Тома, Тамара Станиславовна, или Стасечка, как её звали ученики, голос не повышала. Если ребёнок был не просто неприятным, а практически невыносимым, и она мало что могла сделать, Тома держалась с ним ровно и спокойно, иногда даже слишком ровно и спокойно, но все ученики боялись этого ледяного отчуждённого спокойствия. Оно сразу низводило общение с учителем на такой сухо-официальный, абсолютно отстранённый уровень, что действовало хуже любых криков. У ребят это называлось: «Стасечка строит».
Она простилась с любимым кабинетом, где своими руками помогала делать ремонт, где висели фотографии выпущенных ею классов, а подаренный родителями давних учеников маленький пёстрый фикус вырос в целое дерево. Там, около её стола, помещался объёмистый чайник и банка кофе – дети обожали пить кофе на переменках, рассказывая ей взахлёб свои важные новости, по её наблюдениям, от этого явно повышалась успеваемость. Уроки, поездки, выпускные – всё это было её жизнью много лет, а теперь тоже стало частью прошлого. И это было тяжело. Когда первого сентября она поняла, что идти никуда не надо, – накатила депрессия. Тоска не отпускала Тому до самого Нового года, а когда все радовались и пили шампанское, она задумала писать книгу. Как только эта мысль пришла ей в голову, Тома ожила. Писала она класса с девятого; для неё это было своеобразным способом беседы, восполнением общения, которого не всегда хватало. Тома была девочкой замкнутой, почти ни с кем не дружила, жила своими грёзами и беспрерывным чтением, до красных глаз, до головной боли. В школьные годы у неё был единственный близкий друг, они перестали общаться в семнадцать лет, и Тома запрещала себе думать и вспоминать о нём. Эта пещера памяти, кстати, довольно вместительная, была старательно засыпана огромными тяжёлыми камнями.
Неизбежная социальная обособленность интроверта, благодаря работе в школе была восполнена с лихвой, но любовь к литературным изысканиям не пропала, а после увольнения появилось время, чтобы писать.
Тома вспомнила запах своего класса, вспомнила самых любимых своих детей, многие, давно закончившие школу, продолжали с ней общаться. И вот именно эти воспоминания мобилизовали её к работе. Строчки росли плотными тёмными ветвями, теряя и вновь получая нужные слова, словно живой организм, питающийся маленькими чёрными знаками. Из крошечных буковок, складывались лица и звуки, память становилась реальностью, пусть вторичной, заключённой в тексте, но не менее важной, чем та, что переливалась гомоном птиц за окном.
Тома печатала, стараясь не обращать внимания на ноющие виски, не ощутила, как прошёл час, потом второй, не заметила, как за окном потухло солнце и ещё больше усилился ветер. Лишь когда по крыше дробно ударил майский ливень, она подняла от монитора глаза, удивилась и решила попить чайку. Виски уже не просто ныли, там работала настоящая строительная дрель. Вот тут и раздался звонок. Сотовый жужжал и шевелился на гладком столе, Тома поставила режим без звука и забыла об этом. Она посмотрела на номер, номер был совершенно незнакомый. Тома очень не любила незнакомых номеров, с её повышенной тревожностью любая неизвестность представлялась угрозой. А когда угроза превращалась в рекламу бесплатных акций спа-салонов, к только что пережитому беспокойству прибавлялось ещё и раздражение. Тома встала из-за стола, вышла в коридор, держа мобильник около уха, ответила и посмотрела на себя в зеркало. Уставшее лицо, прямые тёмные волосы до плеч с лёгкой проседью, нахмуренные тонкие брови, глаза в полумраке коридора кажутся тёмно-карими, хотя на свету они тёплого, желудёвого оттенка, а при определённом освещении становятся ярко-горчичными. Виридоновая зелёная плюс охра золотистая, если точнее, подумала Тома. Она часто видела предметы словно уже написанными, пойманными среди укрытий света и тени. Сказывалась многолетняя привычка. Тома продолжала писать натюрморты и пейзажи в свободное время, потому что желание ощутить запечатлённое время, цвет и свет, запах масла и разбавителя, упругую плотность чистого белого холста, мучило её временами как приступы жажды или голода.
