Она уже собиралась уйти, даже почувствовала облегчение. Но тут же услышала шаги. И не шаркающие, а вполне себе бодрые. Бодрые, быстрые и лёгкие. Поэтому Тома даже не удивилась, когда увидела в проёме открытой двери не Пашку, а худого угрюмого подростка с тёмными растрёпанными волосами, внимательными глазами и в футболке с огромной надписью – Do Not Disturb. Пониже мелкими буквами было добавлено – I’m already disturbed enough.
– Сергей? – с вопросительной интонацией сказала Тома.
– Допустим. А вы кто? – подозрительно спросил парень.
– Я… – Тома растерялась. – Я, Тамара, школьная подруга твоего отца. Я всего два раза… Да, я не знаю, как лучше к тебе обращаться – Сергей или Глеб?
Взгляд парня стал ледяным и отстранённым.
– А… Тамара. Вы и есть Тома. Меня зовут Сергей и никаких других имен мне не нужно, – процедил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. И добавил: – Мало мне его рассказов, так вы ещё и вживую сюда заявились? Нет, серьёзно? Думаете, мне мало журналюг, которые меня у подъезда караулили? Правда, он их прогнал, это он умеет. И сказал, что никакие шоу нам не нужны. А теперь, вот, вы.
Под безликим «он» явно скрывался Павел. Больше всего Томе хотелось сейчас развернуться и уйти, чеканя шаг. Да, надпись на футболке этого молокососа вполне соответствовала его настроению. Тома даже сделала движение в сторону, но остановилась. Она вдруг за долю секунды вспомнила, как бесился её Лёшка, когда неожиданно у Томы воспалилось родимое пятно, и на месте невинного коричневого пятнышка за несколько часов возникла красная большая опухоль, похожая на пуговицу от пальто. Всё-таки её быстрые погружения в прошлое иногда приносили пользу.
Сыну стукнуло тогда тринадцать, и он переживал тяжёлый начальный период подростковой психологической ломки, и очень походил на Томиного собеседника. Пока Тома ходила прямая, как палка, потому что на месте удалённой опухоли на спине красовался нестерпимо чесавшийся двойной шов, и вся семья две недели ждала результатов биопсии, Алексей пережил несколько разных стадий протеста. Каждая стадия знаменовалась бурными и громкими скандалами, которые гасил Матвей, у Томы на это просто не было сил. Она старалась быть спокойной, чтобы не расцарапать каким-нибудь подручным средством свежие швы. Сын сначала искал информацию в Интернете, потом приставал к отцу, потом два дня отсутствовал дома – морально готовился к материнской смерти у лучшего друга. Когда пришли результаты биопсии, и стало ясно, что опухоль доброкачественная, а мать семейства будет здравствовать, Лёшка, ершистый, неуступчивый, грубоватый, плакал как маленький. И эти слёзы смыли из памяти Томы все его изощрённые методы борьбы за независимость.
Тома придержала уже закрывающуюся дверь и проникновенно сказала:
– Не дури, Серёж. Взрослый уже, сам понимаешь, что именно я ему и нужна. Или в Адыгею хочешь?
Парнишка посмотрел на неё затравленно и посторонился, пропуская в квартиру. Тома смотрела на стены, обстановку, мебель, пытаясь понять, чем живёт хозяин жилища. Везде царил беспорядок, квартира была совсем маленькая, с тесным, на два шага коридором и низкими потолками. У Томы сжалось сердце, даже до переезда в загородное жилище, они с Матвеем жили в хорошем доме с просторными квартирами. Подобную тесноту их семейство пережило только на самой заре своего существования, когда бытовые неудобства воспринимались совсем по-другому, легко и весело. Тот факт, что новорождённый Алексей спал в люльке из коляски, которую они подвешивали на массивное деревянное основание старого списанного мольберта, вывезенного знакомым студентом-живописцем из Репы (так студент именовал институт имени Репина), вызывали только смех. И потом, когда они после краткого, ко всеобщей радости, пребывания в одной квартире с родителями, переехали в новое просторное жилище, жизнь друг у друга на головах вспоминалась на одной тёплой волне с самыми светлыми событиями того счастливого времени. На даче до сих пор стояло старое раскладное кресло, где Матвей с Томой спали в обнимку первые годы брака. Кресло было настолько узкое, что они привыкли синхронно переворачиваться ночью с боку на бок, чтобы не просыпаться. Теперь оба недоумевали, как они там помещались.
Здесь же дефицит пространства совмещался с каким-то трудноуловимым тяжёлым духом потерянности и отчуждения. Словно ты заходил не в городскую квартиру, а в брошенный много лет назад, заросший кустарником пустой дом.
Тома вошла в узкую гостиную. Павел сидел на диване, с плюшевой обивкой, обильно украшенной потёртыми залысинами, и был погружён в изучение огромной потрёпанной карты.
– Я ему говорю, погугли, и всё найдёшь. А он с этой скатертью возится, – мрачно сообщил Сергей, неслышно подошедший сзади.
Павел обернулся, увидел Тому и вскочил. Его лицо просияло, он сунул карту ей прямо под нос и возбуждённо, скороговоркой начал рассказ о местах силы и удивительной целительной энергетике Кавказа.
Тома кивала, соглашалась, рассматривала на замусоленной карте с белыми махровыми линиями сгибов странные названия населённых пунктов:
Потом очень осторожно она поинтересовалась:
– Паш, а зачем туда ехать?
– Как зачем? – удивлённо переспросил он. – Ты же мне сказала ехать! Я уже несколько дней готовлюсь, маршрут прорабатываю… Только вот, Серый мешает, ходит и ругается. Так это же для него всё, там его мать где-то живёт!
– Моя мать умерла четыре года назад! Та, которую я знал, по крайней мере, – довольно громко огрызнулся мальчик. Потом добавил потише: – А другой мне не надо.
Большая фигура Павла застыла, выражение его лица сменилось. Он был подавлен или расстроен, это Тома чувствовала очень ясно. Но одновременно напоминал замершего зверя, который прислушивается к лесным шорохам и ловит запах, приносимый ветром.
– Ты же нашёл себе другого отца. Иди к нему. Если я не устраиваю.
– Блин! Я просто с ним хотел познакомиться! – фальцетом, сорвавшимся на визг, крикнул Сергей. – Достал уже! Я же здесь, с тобой сижу! Сам скоро шизиком стану!
– Сергей, остановись! – Томин голос стал стальным, она вложила в свою фразу весь имеющийся запас душевных сил и убеждения.
Мальчик сник и отвернулся. Томе показалось, что он сам испугался того, что вырвалось у него, подростковой самоуверенностью здесь и не пахло.
– Ты не угостишь меня чаем? А я пока с отцом поговорю.
К её великому удивлению, Сергей нехотя поднялся и поплёлся на кухню. Она слышала, как тихо и раздражённо что-то бормоча, он стал наливать в чайник воду.
– Пашка… – Тома испытывала перед душевным недугом иррациональный страх, свойственный большинству людей. – Ты пойми, тебе всё это мерещится. Ну как я могу тебе говорить что-то, находясь в другом месте. Это твоя болезнь… Ты принимаешь сейчас лекарства?
Павел смотрел на неё то ли испытующе, то ли с надеждой.
– Тома, ты говоришь глупости. Лекарства я, естественно, принимаю. У меня нет сейчас ни маниакального состояния, ни депрессий. А твой голос не может быть галлюцинацией. Ты что? Мы же разговариваем, всё обсуждаем.
– Паша, я ничего с тобой не обсуждала. Это очень опасно, понимаешь? Я знаю, что такие вот «голоса», особенно если они что-то тебе приказывают сделать, что это основание для принудительной госпитализации. Без согласия больного. Ты хочешь загреметь в психушку? – Тома секунду помедлила, потом для пущей убедительности всё-таки использовала тяжёлую артиллерию, – ведь Сергея тогда отдадут под опеку биологическому отцу… Ты этого хочешь?
Павел задумался, но никаких явных эмоций не продемонстрировал. Тома смотрела на своего друга, который из обаятельного умного мальчишки превратился во взрослого странного, больного человека, и ясно осознавала, что их непонятная глубинная связь никуда не исчезла. Как будто она где-то тихо пряталась многие годы, а теперь вылезла из глубины её существа прямо к коже, к нервным окончаниям, заставляя Тому чувствовать смятение, боль, даже болезненный жар сидящего рядом с ней мужчины. Это было особое, ни с чем не сравнимое и, пожалуй, очень неприятное ощущение. Тома не имела защиты, а Павел транслировал ей, против её воли, свои маниакальные тёмные фантазии. Её странная болезнь, повышенная температура и тупая головная боль непонятным образом соединили их, Тома чувствовала себя так, будто снова очутилась засунутой в непроницаемый пузырь, оторванной от всего остального мира. Точно так, как это было во время их детских игр.
