Тома понимает, что там кто-то прячется, но не испытывает испуга. Гораздо страшнее тихое невидимое пространство за синей дверью. Она опять тянет руку к звонку и слышит сверху очень странный шелестящий тихий голос:

– Зачем ты ищешь его? Никого нет, ну и ладно. Уезжай, уезжай скорее. Ты – сильная. Закрой слух, слова бывают ядом.

Тома смотрит наверх, почему-то ей трудно смотреть наверх. На широком подоконнике у грязного окна сидит девушка. За её спиной, воркуя, толкутся на карнизе голуби. Тома машинально отмечает длинное, странного покроя платье, нелепую соломенную шляпку, со сморщенным райским яблочком на боку, торчащий из-под замызганного грязью подола зелёный ботинок. Один. Вторая нога босая и беззащитная на холодном бетоне лестницы. Тома присматривается и видит, что грязь не только на подоле, один рукав платья измазан. Явно синей краской. Но не одежда, даже не отсутствие ботинка поражают Тому. Незнакомка обладает редкостной красотой и каким-то особым обаянием безмятежной юности. Свет буквальным образом меркнет, соприкасаясь с её сияющей белой кожей. Огромные загадочно-лилового оттенка глаза, длинные до пояса волосы искрятся и переливаются, пряди разных цветов, от тёмно-рыжих до белокурых, тонкие руки, лицо, фигура – всё поражает небывалым, окончательным и бесповоротным совершенством. Нет ни одного изъяна, ничего, что нарушало бы общее ощущение завершённой и торжествующей гармонии. Кроме голоса. Голос существует сам по себе, никак не вяжется с внешностью ослепительной владелицы, он призрачен, страшен. Таким голосом могла бы говорить мёртвая панночка-утопленница, покинув в дьявольский час свой водный дом. И ещё. Что-то в девушке очень знакомо Томе, что-то похожее на давнее воспоминание, дежавю, мучительные попытки воскресить прошлое…

Девушка смотрит на Тому пристально, с жалостью. Опять шепчет:

– Беги отсюда. Да, поскорее…

Пока Тома удивляется, ей не только смотреть, но и говорить во сне тоже сложно, русалка в шляпке лёгким движением спархивает с окна, и её последние слова шуршат сухими листиками, которые несёт осенний ветер:

– Посадишь беду на загорбок, век таскать придётся. Вся ты в бабку свою. Такая же упрямая, сердобольная да бестолковая. А бабка с бедой не расставалась. Ни на один день.

Тома, отказываясь верить в услышанное, приходит в себя. Комната освещена лёгким золотистым светом, он поднимается пеленой далеко за полем и укрывает ещё спящие дома теплом. Она сидит укутанная в плед, а странная особа, напоминающая светловолосый вариант Элизы Дулиттл в исполнении Одри Хепберн, исчезла. Просто исчезла, тихо и бесшумно, вместе со сном. Только отзвук голубиного воркования ещё сохраняется в памяти Томы долю секунды. Тома, пошатываясь, идёт к двери. День начался.

Матвей забил тревогу на исходе мучительной недели, обнаружив её пятничным утром в состоянии полной прострации. Он не на шутку испугался. Пытался шутить, принёс ей кофе и заставил померить температуру. Температура была низенькая, субфебрильная, но это его не обрадовало.

– Лежи! – приказал Матвей и ушёл гулять с собакой.

Тома с трудом села, потрясла головой, как будто это могло помочь. Не помогло. «Надо съездить к Павлу», – эта мысль не давала ей покоя. Более того, ей казалось, что поездка к Павлу изменит её состояние. Ей станет легче. Почему – Тома и сама не могла объяснить.

Она шаркала по кухне, когда на крыльце затопали, распахнулась дверь, и ввалился встревоженный Баронет, таща за собой хозяина. Тома посмотрела на них и невольно залюбовалась. Пес и хозяин очень подходили друг другу – аристократическая внешность крупного золотистого ретривера отлично смотрелась рядом с высоким стройным Матвеем, а добрая, будто постоянно улыбающаяся, морда собаки исключительно удачно дополняла добродушное, спокойное лицо мужа.

– Ты зачем встала? – возмутился Матвей с порога. – Тебе же сказали – спать! Ушастый гулять даже не захотел толком, к тебе рвётся, проверить! Мамкин хвост…

– Мамкин хво-о-ст, – пропела Тома, трепля пса и лихорадочно соображая, как бы ей объяснить свой отъезд.

И, ничего не придумав, сказала просяще:

– Матюша, мне нужно съездить…

Матвей молча снял куртку и кроссовки, прошёл в комнату и сел на диван. Он протёр очки и взял с журнального столика книгу.

Тома вытерла собаке лапы, насыпала корма и подсела к мужу.

– Я знаю, ты расстроен… Ну, прости. Если я не поеду, будет плохо.

– Хуже, чем сейчас? – язвительно поинтересовался Матвей. – Тома, может, объяснишь, что происходит? Что не так с этим твоим другом? Почему он втягивает тебя в свою жизнь? Почему тебе названивает? Ты же сама не своя! Ты в курсе что такое созависимые психические расстройства?

– Я в курсе. Матюша, всё хорошо. Я же не дура, ну ей-богу. Мне просто надо помочь, причём даже не Павлу, а его сыну. Переживания Павла – это, конечно, важно, но это дело врачей. Я там бессильна.

Тома кривила душой, потому что прекрасно понимала, что так вот просто всё не обойдётся.

Но, на этот раз мужа ей уговорить не удалось. Хотя его всегда можно было уломать, всегда можно было на него рассчитывать, поплакаться в жилетку. Но, Тома уже всё для себя решила, и это рождало внутри саднящее чувство вины. Она прижалась к Матвею, а Баронет моментально втиснулся между ними, задрав морду. Надеялся получить двойную порцию ласки.

– Тома, я не очень понимаю, что с тобой, симптомы какие-то смазанные, но, мне кажется, неврологические. Или это вирусное что-то… Если к вечеру не станет лучше, возможно, придётся лечь в больницу. Сейчас по дороге на работу созвонюсь с Вадимом Суходольским. Может, он как невролог что-то подскажет. Прими нурофен и постарайся уснуть. И звони мне. Хотя бы пиши. Ты всегда влезаешь в какие-то странные истории. Помнишь того мальчика из школы, а бабку из детства, ты сама мне рассказывала? Опять?

И мальчика, и бабку Тома помнила. Мальчика звали Игорем. У Игоря были явные нарушения, возможно, аутистического спектра, только никем не диагностированные. Он был не очень интересен собственной матери, да и прочим безмятежно пьющим родственникам тоже. Школе он тоже стал неинтересен почти сразу. В пятом классе Игорь плохо писал, произвольно меняя размер букв и расстояния между линейками тетради. Учительница русского показывала его тетрадки Тамаре, как классному руководителю. Ещё Игорь не мог усидеть на месте, он постоянно ёрзал, руки были в движении, что-то тихо мяли, рвали, ломали. На уроках у Томы Игорь вёл себя потише, потому что любил рисовать и смотреть фильмы. А Тома частенько показывала детям скачанные видео про музеи мира, знаменитых художников и музыкантов. Даже мюзиклы давала слушать. Игорь у неё расцветал. Но остальные учителя терпеть не могли странного, беспокойного ребёнка, напоминающего паучка, вьющего из разорванных бумажек паутинку.

Директор жёстко настаивала на переводе Игоря в коррекционную школу. Он сильно портил показатели и был педагогически бесперспективен. Кроме того, его мать никогда не ходила на собрания и не сдавала деньги на нужды класса. Тома боролась за Игоря до конца. Хотя не была убеждена, что поступает правильно. Без поддержки родных такому ребёнку легче было бы в коррекционной школе, обычную программу он не тянул даже поверхностно. Тома сходила к нему домой. В конце концов, были времена, когда это считалось обычной практикой. Дом был ужасен. Испитая мать, кокетливо поправляя жидкую сальную чёлку, провела её на кухню, предварительно выгнав в комнату какого-то опухшего мужика. Тома села, увидела рядом на плите сковородку с остатками засохшей до сизоватости яичницы, содрогнулась, но заставила себя беседовать. Мать вообще не видела никаких проблем ни в чём. Коррекционная школа? А зачем? А что, что-то не так? Нет, все эти специалисты, знаете. Дерут так, что без штанов останешься. Знаете ли. А мальчик хороший. Ну, ладно, пусть коррекционная. А что, надо куда-то идти? Какие-то бумаги? Справки? Нет, она всегда очень занята, на это нет времени, просто вот именно сейчас она дома на больничном.