Когда на станции вновь открытой железной дороги гарденинские мужики сваливали мешки, по платформе прохаживался, поглядывая на них, и прислушивался к их разговорам человек неопределенного звания и возраста с истасканным, посинелым от холода лицом, с гнилыми зубами и какою-то зеленоватою растительностью на верхней губе.
Одет он был в кургузое пальтишко неопределенного цвета, на ногах болтались не доходящие до щиколоток штаны с заплатами на коленках, из-под штанов виднелись стоптанные порыжелые сапожишки, на голове торчала измятая и тоже порыжелая шляпенка. Работа была в самом разгаре, тем не менее Гараська присел, свернул цигарку, посмотрел несколько времени на суетившихся мужиков и сказал тоном начальника:
- Ну, ребята, вы прибирайтесь покудова... Смотрите, половчей бунты-то выводите. Батя! Ты эдак мешок не вали: чего ж ты зря валишь?.. А мы квиток выправлять.
Аида, Анофрий! - И, закуривая по дороге, отправился с Аношкой в вокзал.
Неопределенный человек вынул папироску, с отлётцем поклонился им.
- Дозвольте огоньку-с, - сказал он, изысканно улыбаясь. - Вы, по всей видимости, господа подрядчики?
- Надо быть, так, - важно заявил Гараська, протягивая цигарку.
- Приметно-с, сразу на опытный глаз приметно! - с восторгом воскликнул неопределенный человек - Иному составляет трудность, но у меня, уж извините!.. Уж я взвешу настоящих людей!.. У меня - глаз!.. Дозвольте обеспокоить, не угодно ли по случаю двадцатиградусного мороза к буфету? Признаться, давно имею желание разогреть аппарат, но без конпании окончательно скушно-с.
- Не стоит внимания, - сказал Гараська. - А вы из каких будете?
- Столичный, московская косточка... хе, хе, хе! Не угодно ли к буфету? Не сумневайтесь, мы оченно понимаем сурьезное обхождение.
Гараська недоверчиво покосился на него.
- А я так полагаю: вы из гольтепы, - сказал он.
Столичный человек нимало не обиделся, сделал таинственное лицо и, значительно понизив голос, сказал:
- Каммерция!.. Как мы занимаемся каммерческими делами, нам никак невозможно содержать себя в чистоте...
Дозвольте спросить, в каком виде я должен оказать себя, ежели при мне, например, состоят капиталы? Будем говорить так: разоделся я на самый что ни на есть модный фасон: при часах, в аглицком пальте, брючки, при калошах... Что соответствует эдакому парату?.. Уж не иначе, как двадцать четвертных в портуманете... Так-с? Теперь дозвольте спросить: ужли же какое-нибудь жулье не обратит своего полного внимания на мой карман, дозвольте спросить?
- Эфто хуч так.
- Уж не сумневайтесь!.. Мазурьё никак не может забыть свою должность!.. Но замест того я выезжаю с екстренным поездом по каммерческим делам и докладываю супруге: "Дозвольте, Авдоть-Ликсеевна, всякую рвань из гардиропа, потому как наша апирация требует ба-а-алшпова скрытия!.." Сделайте милость, дозвольте к буфету?
Всячески могу обнаружить капитал перед сурьезными людьми!
- Не стоит внимания... Ежели ты выставляешь угощенья, мы, брат, никак не задумаемся порцию солянки спросить. Идет, что ль, Аношка?
- Что ж, пущай. Кабы только мужики не скосоротились.
- Ну вот, вздумал! - презрительно сказал Гараська. - Пошли и пошли за квитком, кому какое дело?.. Да кто еще осмелится рожу-то сунуть к бухвету? Он, всякий, не токма к бухвету, по плацформе боится ходить, - и, обращаясь к столичному человеку, со смехом добавил: - У нас, эдак, мужичок есть: завидел сторожа, сорвал тряух, тут-то кланяется. Гляжу, а эфто сторож. Ха, ха, ха!
Столичный человек так и закатился дребезжащим искательным смехом и бросился отворять двери III класса.
В новеньком помещении, уже пропитавшемся, однако, запахом овчин, махорки и недоброкачественной провизии, компания весьма развязно подошла к буфету. Столичный человек спросил три стакана водки, причем Гараська и Аношка заметили, как он, несколько отвернувшись в сторону, вытащил из кармана брюк толстую пачку, выдернул из нее рублевку и с видом скромного достоинства подал буфетчику. После этого мужики прониклись окончательным уважением к столичному человеку. Они, в свою очередь, потребовали водки и, так как сделать солянку им отказались, спросили на закуску "московской колбасы".
В промежутках выпивки курили цигарки, все трое развалившись на недавно выкрашенном диване, и говорили.
А когда перед вечером порожний обоз отправился домой, в санях Гараськи полулежал столичный человек, по самый нос закутанный в полость и прикрытый ворохом сена.
В ногах у него помещалась кладь: какая-то круглая вещь, завернутая в рогожу, и лубочный короб. Гараська взялся доставить его вместе с этою кладью в село Тишанку, где около того времени собиралась ярмарка, с тем чтобы переночевать в Гарденине. По дороге из Гараськиных саней часто доносился хохот, беспрерывно тянуло дымком махорки и можно было слышать, как столичный человек восклицал:
- Жги, и больше никаких!.. Не-ет-с, в нонешнее время... Дозвольте спросить, почему ж я не имею полного права учить олухов? Простенькая штучка-с, но при уме достаточно можно облапошить... Нет-с, нонче эдак нельзя... Нонче требуется ба-а-альшая развязка!
На что Гараська ответствовал:
- Вот так ловко!.. Ах, шут те подери!.. Вот так зацепка, братец ты мой... Дурачье, одно слово!.. Не стоит внимания. Я, это, как сходил, как поглядел... прямо дубьем бить нашего брата!
Когда порожняки ехали шагом, к саням собирались мужики со всего обоза. Похлопывая рукавицами, попрыгивая в закостеневших лаптишках, попыхивая трубками, они с хохотом, звонко и далеко разносившимся в морозном воздухе, слушали, как столичный человек, выглядывая из-под полости, рассказывал им разные столичные истории.
- Вот, господа, прогуливается, этта, по Тверской самый что ни на есть первеющий барин, - говорил он, - обнаковенно, в пальте, американского бобра воротник и эдакая, угоришь, тросточка. Потому на тросточке золотой набалдашник, примерно в сотенный билет. Дозвольте спросить, чего ему это стоит! Плюнуть и растереть! (Мужики хором отвечали: "Само собой!.. Чего ему делается!", "Поездили, чай, на наших горбах!", "Сотенный билет барину, прямо надо сказать, - пшик!..") Не так ли-с? Ну~с, окончательно - напился, наелся в самой первой лесторации, выбросил четвертной билет: "Желательно, грит, моей асобе для ради моциёну сделать эдакий променад по Тверской улице". Оченно просто. Ну-с, хорошо... Глядь, откуда ни возмись, катит навстречу, обнаковенно, "на своих на двоих", самый что ни на есть простецкий человек: костюм - лохмотье, на ногах - опорки, веревочкой подпоясан, окончательно - голь перекатная! Но, между прочим, руки в карманах, походка хлёсткая и в зубах цигарка. Подлетает эдаким козырем: "Наше вам-с! Дозвольте, будьте столько любезны, огоньку-с!" Это барину-то, при всей его великатности!.. Может, сичас ему карету в киятер аль в благородное собрание для танцев ехать с разными там графами!..
(Мужики разразились хохотом и восторженными восклицаниями: "А ты думал как?.. Нет, брат, будя им поношаться! Наездились, помудрили!.. Холку-то осадили во как... А вот не желаешь ли - "огоньку"... да! Хотя ж я и в лохмотье, а ты мне тьфу!.. Ах, братцы вы мои, сколь он его ловко".) Зазвонистая штучка-с! "Как мы, грит, желаем раскурить цигарку, то будьте столь приятны - приткнуть к вашей, например, папиросе... потому у нас тоже табак Дюбек, от которого черт убег..." Хи-хи-хи! Ну, само собою, барину никак невозможно стерпеть эдакого форсу.
"Я тебя, грит, подлеца, сей момент в часть доставлю!" Но, между прочим, не на того наскочил-с! Простецкий человек озырнулся эдак по Тверской, оченно просторное место.
"От подлеца, грит, слышу!" (пустынное снежное поле так и охнуло от здоровенного мужицкого хохота.) Да-с, не сумневайтесь! От точно, грит, такого же подлеца!.. И с эстим прямо марш-марш по тротуару... Ну, барин, само собой, осатанел. Глядь, тую ж секунду вывертывается великатнейший господин. Разодет - лучше не надо быть:
