Что для одного благо, не благо для другого; что благо для человека, не благо для животного. Для собаки благо – обглоданная человеком кость. Если скудная пища и пост воспринимаются как благо, они благо, а обильно накрытый стол в таком случае – зло. Любовь – единственное благо, которое не утрачивает характера блага ни при каких обстоятельствах; но время убивает и любовь. Благо уменьшается по мере привыкания к нему, но, оттого что человек привыкает к здоровью и богатству, он не утрачивает то и другое. Каждый по-прежнему может сказать о себе: «Я здоров», – или: «Я богат». Но может ли кто-нибудь сказать о себе: «Я люблю, но из-за привычки к этому чувству не замечаю этого»?

Умение удержать однажды достигнутое благополучие – давняя и самая тщетная надежда человека. Благополучие – одна из форм счастья, а счастье неизбежно кратковременно в силу внешних причин либо в силу привыкания к нему. Счастье любви, как и всякое благо в жизни, как и сама жизнь, подвержено закону увядания и смерти. Всё преходит, не преходит лишь сам этот закон. Влюблённые клянутся любить друг друга вечно. Никто ещё не клялся другому любить его на протяжении некоторого времени.

Эти прекрасные клятвы не лживы, просто обоим ещё не открылось, что ничто не вечно под небом, – как не вечно и само небо. Счастливы те, чья любовь по мере охлаждения переходит в глубокую привязанность. В отличие от любви, такой привязанности время не угрожает: от испытаний временем она лишь укрепляется и становится для обоих ещё большим благом.

Любви желают, когда её нет; когда она есть, о её сохранении не думают, не представляя себе, что это чувство может перестать быть. Между тем каждый миг близости любимого, каждое прикосновение к другому приближает истощение чувства. И когда-то наступает роковой момент: от былого пламени остаётся лишь пепел, прикосновения больше не жарки, и их не жаждут, а взгляды не говорят другому того, что говорили прежде. У Джека Лондона есть замечательный рассказ «Когда боги смеются»: он о двух влюблённых, которые, чтобы не растратить своё чувство в пылких ласках, запретили себе ласки и прикосновения. Они хотели остаться друг для друга навсегда желанными и любимыми. Они хотели обмануть любовь. Любовь жестоко отомстила им: они разлюбили друг друга одновременно, так и не вкусив плодов своего горячего чувства.

В древнегреческом языке понятию «любовь» соответствуют четыре вида любви: эрос – любовь между мужчиной и женщиной, филия – любовь между друзьями, сторге – любовь между членами семьи и родственниками и агапе – любовь как дружелюбие и расположение к ближнему. Христианство не перенимает это деление, добавив к этим четырём видам любви любовь к Богу; эротическая же любовь низводится им до разновидности греха. На этой почве возник и достиг своего апогея в IV–VI вв. аномальный по своим масштабам культ девственности. Не было такого знаменитого отца церкви между II и VI веками, который бы обошёл феномен девственности вниманием, не порицал бы половое влечение и не восхвалял бы воздержание. Даже такое произведение, как «Песнь песней», – объяснение в любви двух влюблённых, в котором каждое слово дышит чувственностью, – в христианстве переосмысливается и окрашивается в религиозные тона. Эротический характер этого произведения очевиден, но так велико его эстетическое воздействие, что оно было включено в Ветхий Завет.

В целом в христианстве происходит резкий сдвиг акцентов в толковании смысла любви. Любовь между мужчиной и женщиной отступает на задний план перед новыми идеалами – любовью к Богу и ближнему. Эти два идеала отныне определяют смысл земной жизни христианина. В основании первого лежит давно установившийся к тому времени культ единобожия, в основании второго – заповедь «Люби ближнего, как самого себя». И единобожие, и эта заповедь приходят в христианство из иудаизма, отрицательное же отношение к эротической любви – явление новое. Ни в иудаизме, ни тем более в греко-римской религии чувственность и эротическая любовь не порицаются.

Для греко-римских богов характерны, напротив, фривольность и свобода в любовных отношениях, что не могло не наложить свой отпечаток и на соответствующие отношения между людьми. В иудаизме девственность ценится лишь до брака как свидетельство целомудрия невесты; безбрачие же и бездетность сурово порицаются. Немыслимо, чтобы молодая женщина иудейского вероисповедания могла посвятить себя пожизненному девству. Этого не требовали от неё ни религия, ни её женская природа; напротив, от молодой женщины ожидалось, что она выполнит свой долг перед природой и станет матерью. Любовь в иудаизме в каком-то смысле благо всеобщее: от любви ожидают плода, полезного для всех, – умножения и процветания рода. В греко-римской культуре любовь – благо скорее индивидуальное. Всеобщим благом, от которого ожидают плода для всех, считаются добродетель и любовь к отечеству. Любовь между мужчиной и женщиной почитается особо. Это почти пиитическое почитание, и пиитически почитается богиня любви Афродита. В христианской культуре не могло быть сходного отношения к любви уже по той причине, что у христиан нет бога (или богини) любви. Один Бог совмещает в своём лице всех других. Бог любви неузнаваем в этом общем Боге. Чувственная любовь в христианстве лишена того значения, которое ей присуще по природе. Не вполне ясно, что здесь следствие чего: пренебрежительно-осуждающий взгляд на чувственную любовь есть результат отсутствия бога любви или отсутствие бога любви есть результат такого взгляда на чувственную любовь? Чувственное и духовное начало в любви для греков неразделимы. Такое разделение явится лишь с христианством. Богиня Афродита покровительствует равно обоим полам. И как велика её власть! Её власть, наперекор всем моральным учениям философов, ставится даже выше власти богини справедливости. К неправедным делам, в том числе к такому, как супружеская измена, отношение у греков не однозначно отрицательное, почти извиняющее, если в деле замешана богиня любви. Царь Менелай, измена жены которого стала причиной кровопролитнейшей войны с Троей, прощает жену. Он явился к ней, пылающий жаждой мщения, и не было, казалось, силы, могущей остановить его меч. Но Елена применяет женскую хитрость: она рывком срывает с себя покровы, обнажив перед царём прекрасную юную грудь. Перед ослепительной женской красотой не устоял герой и воин: он не совладел с собой, он заключил жену-изменницу в объятия. Сама Елена винит во всём Афродиту:

В гораздо худшем преступлении замешана супруга другого знаменитого героя Троянской войны, могущественного Агамемнона, подговорившая своего любовника, которого она завела в его отсутствие, вместе с ней убить мужа. Он вернулся в дом, увенчанный лаврами победителя, и, не побеждённый врагом, был побеждён спрятавшимся любовником жены. Мерзостность этого преступления очевидна и неизвинительна, но измена супруги и в этом случае находит частичное понимание и сочувствие греков: вмешательство Афродиты помутило ясный ум женщины и побудило её на этот шаг. Вмешательство всякого другого бога в этом случае едва ли бы было принято за смягчающее вину обстоятельство. Такое отношение к пороку, если в нём возможно увидеть проявление воли Афродиты, по мнению автора исследования «Сексуальная жизнь в Древней Греции» Г. Лихта, типично для культуры греков: