Орудие наше не замолкало. Боялись - расплавится.
К ночи бой стих, а дым так и не рассеялся. Воронью гору окутало. Дышать нечем - одна гарь в воздухе, в горле першит.
Так вот в ночь на 11 сентября меня часовым поставили у склада с боеприпасами. Склад наш, как положено, глубоко в земле, накаты дерном покрыты, размещен в редколесье между первым и нашим, третьим орудием. Стою я, слушаю ночь. В Дудергофе дома догорают, фашисты зажигательными стреляли.
И вдруг со стороны первой пушки "Ура!" понеслось. Пулеметы ударили - я хорошо различаю, - один станковый, другой ручной, и винтовки, и автоматы, и гранаты ахнули. В ответ бешеная трескотня поднялась.
То ли прорывались наши, то ли еще что - не знаю. Минут пятнадцать бой шел. Потом стихло...
Рассказывает наводчик второго орудия Александр Попов:
- Первая пушка - наша соседка. Послал лейтенант Антонов двух матросов в разведку. При мне напутствовал: хоть под землей проползите, разузнайте толком, что у Смаглия, где враг, и - назад.
Если ждешь, время тягучее, как резина. Понимаем, что первое ведет бой - стрельба слышна, пушка бьет, значит, живы. А связи нет, точно ничего не знаем.
Расстояние между нашими пушками такое, что разогнаться и... прыгнуть. Куда же провалились разведчики? Нервничаем.
Антонов виду не подает, не у бруствера стоит, ушел в глубину дворика. Я - за наблюдателя. Лейтенант знает, что я глазастый. Еще на охоте глаз навострил. Ветер дохнет - вижу.
Что Воронья гора немцами занята - догадываемся. Не бомбят. Они не такие, чтоб экономить бомбы. Бомб у них хватает. Чует сердце - пролезли, зарываются, как кроты. У них гора. Из-за дыма ни черта не видать. Где же эти дьяволы разведчики?!
Наконец-то пожаловали. В земле вывалялись, на брюхе ползли, в воронках отсиживались. Вымотались, никак не отдышатся. Доложили: первое окружено, гитлеровцев полно, роты две, не меньше. И Дудергоф захвачен, по Вороньей, как муравьи, расползлись. Надо ударить.
Накануне к нам на пушку политрук Скулачев приехал. Обычно пешком ходил, а тут "эмка" пулковская подкатила. Думали - начальство из дивизиона. Оказалось - начальство на батарейной полуторке, "эмку" нашему политруку дали.
Посовещался лейтенант со Скулачевым - дело ясное. Решили не ждать у моря погоды - ударить по Вороньей. Перво-наперво надо было Смаглию помочь. Всадили мы по склону, что к пушке ведет, снарядов десять. Если был там кто - метра на три в землю вогнали и сверху землей присыпали. Потом гору обработали. Славно обработали. Жаль, мертвые внукам не расскажут, сколько аршин русской земли стоит.
Бой есть бой, в раж вошли, азарт обуял, все-таки стотридцатимиллиметровая, даст так уж даст! А тут команда: "Прекратить огонь!"
Вижу, Антонов к брустверу побежал, бинокль к глазам прикладывает. Прислушался - в ушах еще гудит, хотя и не стреляем. Все же различил: с дороги грохот доносится, танки идут. Идут не от Красногвардейска - оттуда мы фашистов ждали, - а с тыла, от Красного Села.
- Наши! - закричал кто-то. - Подкрепление! Ура!
Почти все к брустверу бросились. Даже второй наводчик Алексей Кузьменко не утерпел: уж больно своих увидеть захотелось. На такое, честно говоря, уже и не надеялись. А я на месте, в башне, остался. В стереотрубу как глядел, так и гляжу.
Вижу: по дороге из-за горы выдвигается головной. Глаз не отрываю - на бортовой броне свастика. Меня как кипятком обдало. Слышу голос Антонова:
- Орудие, по немецким танкам!..
Эх, мать честная, ствол орудийный-то в сторону Красногвардейска повернут. Штурвал подкручиваю, чувствую - фашист опередит меня, хобот его пушки прямо на нас нацелен. Ударил, проклятый! В башню снаряд влепил. Взять броню не взял, но треск и звон такой пронзительный, что душу вывернуло, уши болью свело. Кто-то стонет, кто-то кричит, а я только танк вижу: нет, бормочу себе, теперь не уйдешь, гад! С дороги свернуть некуда, при на меня - пан или пропал. Веду ствол, веду.
- Огонь! - не крикнул, а рявкнул Антонов.
На всю жизнь этот выстрел запомню. Шар огня и дыма. И все. Рассеялся дым. Нет танка. Прах один. Пустое место. А уже новые прут.
- Цель! Цель! Цель!
- Есть цель!
И снова:
- А-ах!
Поняли эти каракатицы бронированные, что в лоб нас не возьмешь. Втянулись за гору. Может, решили ночи дожидаться? Ведь обойти нас не обойдешь - одна дорога, свернуть некуда.
Огляделся я. Алексей Кузьменко ранен в ноги. Приполз к орудию, занял свое место второго наводчика.
Несколько убитых лежат. Лиц не вижу - прикрыты. Только у Волкова сполз бушлат, голова обнажена, рыжие пряди торчат и рот почему-то открыт. Потом узнал, что немецкий снаряд живот его навылет прошел и самого Волкова метров на десять отбросил.
Передышка недолгая выпала. Опять по башне зацокали осколки. Танки стреляют, а на дороге не показываются, из укрытий бьют. Иной снаряд в башню всадят - голова от звона раскалывается. В ушах резь. Взглянул на Антонова. Голова - в бинтах. Бинты кровью набрякли. Бинокль к глазам прижат, что-то видит, колесико водит. Оторвал бинокль, ко мне обернулся, кричит, а я слов не слышу, звон в ушах не проходит. Глаза у лейтенанта злыми стали, губы ходят, догадываюсь - крепкое слово запустил, и сразу в голове моей прояснилось: чего на лейтенанта глаза пялю, на врага смотреть надо.
Близ дороги, у самого изгиба ее, сарай. Старый, покинутый, под соломенной крышей, от времени побуревшей. Из-за сарая танк бьет. Вспышка, другая...
Ударили. Хорошо ударили. Ни танка, ни сарая. Антонов вроде бы улыбнулся, не то чтоб улыбнулся - губы развел, рукой лоб захотел утереть, забыл о бинтах. Рука кровью обагрянилась.
В ту минуту я еще не знал, что последний выстрел дал. От нашего ли огня, от вражеского ли брезент загорелся, маскировка наша, сети, ветки. Мы словно ослепли.
Слышим - танки гремят, проскакивают по дороге, на Мурьелу выходят. Хотели так, наудалую, снаряд-другой пустить - поворотный механизм заело. От частых попаданий в башню орудие послушность утратило. Да и снаряды, можно сказать, к концу пришли, два или три осталось.
- В укрытие! - скомандовал Антонов.
Мало нас осталось, хоть по пальцам считай. К землянке пробираемся, там от осколков защита. А немцы стреляют. Позади осколки шмякаются, меня щадят. Прижимаюсь к земле, думаю: если и в рубашке родился, в таком аду одной рубашки мало, пожалуй. И словно накликал на себя: левую ногу будто кто дернул с силой. Куда угодило - не пойму, в бедро наверняка попало и вниз куда-то, в голень, что ли. И потекла по ноге боль, как огонь жгучая.
"Все, - сказал я себе. - Здесь и на двух ногах не уйдешь. На одной куда денешься? Пиши - пропал".
Положил я голову на землю, расслабился. Боль чуть-чуть утихла. Лежу, слушаю. Земля от разрывов вздрагивает, как живая. И ее, бедную, дрожь бьет. Послушал-послушал, злость меня обуяла: чего себя раньше времени хоронить вздумал! Напряг руки, пополз. Раненая нога волочится, криком кричать хочется - боль такая, но я ворот бушлата закусил, чуть насквозь не прогрыз, молчу.
Заполз в воронку, ко мне Алексей Смирнов пробрался. Перевязал.
- Держись, Саша! Лейтенант прорываться решил. Нащупаем путь - тебя унесем...
На ногах четверо осталось: Антонов, Скулачев, Володькин и вот он, Леша Смирнов. Негусто. Унесут не унесут - кто ответит? На войне жизнь не страхуют. Пуля - дура...
Огляделся: надо из воронки уползать подобру-поздорову. Если миномет ахнет, или "мессеры" прочешут, или град осколков сыпанет - над головой одно небо. Крышка. А метрах в пятнадцати "эмка" стоит. Не то чтоб целехонька стекла повышибло, осколками посечена изрядно, но стоит - на крыше ветки. Под ней отлежаться? Или до землянки ползти?
В землянке, конечно, спокойнее, однако тридцать метров на руках тело свое тащить, ногу распроклятую, боль мою!
"Мессеры" помешали выбор сделать. Вынырнули из-за леса, из пушек, из пулеметов чешут. Один совсем низко прошел, думал - бугор колесами заденет. Душой в землю ушел. По звуку понял - пронесло. Поднял голову: "эмка", как свеча, горит.
