Кондукторы, боцманы и унтеры почуяли, что матросы сжались, как пружина перед ударом.
На "Авроре" не было прямого повода для вспышки. На других судах случаи неповиновения участились, и как следствие - гюйс на фок-мачте броненосца, заседание суда особой комиссии, а он уж пришьет так пришьет - позвенишь кандалами на каторге...
Рожественский, доносили вестовые, рвет и мечет: грозился смутьянов на необитаемые острова высадить, непокорных перестрелять.
- Он может, - шептались матросы. - Если царь в Петербурге среди бела дня стрелял...
- А мы не с хоругвями пойдем{4}!..
3 марта 1905 года эскадра покинула Носси-Бе и после долгого плавания и томительного ожидания в бухте Ван-Фонг 26 апреля вышла навстречу кораблям Небогатова. В открытом море, неподалеку от Ван-Фонга, было назначено рандеву.
Корабли шли быстро, бурунили воду, широкий простор вскипал белопенными полосами, а трубы выбрасывали кудлатые хвосты дыма. Они постепенно редели, светлели, истаивали в воздухе. Все остальное, не занятое эскадрой пространство составляли сияющее небо и сияющее море. Впервые, кажется, и небо, и море, и люди были одинаково праздничны.
Крейсерский отряд - "Олег", "Аврора" и "Дмитрий Донской" - шел в арьергарде, с мостика вся эскадра открывалась взору Егорьева. Смешанное чувство радости и печали владело каперангом. Эта нарастающая скорость, словно в предчувствии встречи соотечественников, эти пенные буруны и этот железный строй кораблей - все радовало; но на дне души не рассасывался давний и прочный, уже затвердевший осадок печали.
Когда наконец показались дымки небогатовских кораблей, когда прорисовались очертания далеких броненосцев, реальных, быстро приближающихся, со взметенными мачтами, что-то ёкнуло в сердце Егорьева, электрическим током кольнуло каждого, кто стоял на палубе.
Эскадры сближались. На небогатовских броненосцах были длинные черные трубы, четко и резко видимые на расстоянии (Егорьев вздохнул: "Специально для японских комендоров!"); корабли были низкобортные, едва не зачерпывали воду.
И опять свет и тень сошлись в душе Егорьева... Разве виноваты броненосцы береговой обороны - тот же "Адмирал Сенявин" или "Адмирал Ушаков", предназначенные для действий в узкостях Финского залива, что их отправили в океанский поход и что им придется вести эскадренный бой, бой для них бесперспективный?!
Воздух разорвал орудийный салют. Гулкое эхо покатилось по морскому простору.
Пушки тоже умеют стрелять по-разному: рычаще, оглушающе, заставляя сжиматься, замирать, ощущая тошноту и липкий пот страха; они же умеют торжественно и громогласно нести людскую радость.
В этот день орудийные салюты несли радость. На флагманском броненосце спеша, как на парад, запестрели флажки: "Добро пожаловать!"
Тысячеустое "Ура!" понеслось от палубы к палубе, от корабля к кораблю, и это было не формальное "Ура!", которое исторгается лишь потому, что так положено; это был настоящий шквал, лавина человеческого единодушия, когда десять - двенадцать тысяч "а-а-а" сливаются в долгий и мощный гул.
Вечером на кораблях огласили приказ командующего.
Приказ № 229 зачитал перед командой старший офицер Небольсин. Преисполненный достоинства, читал он громко, ясно, не спеша, не впадая в ложный пафос.
Фразу "Силы эскадры не только уравнялись с неприятельскими, но и приобрели некоторый перевес" Аркадий Константинович произнес как ни в чем не бывало. При этом офицеры Алексей Лосев и Юрий Старк молчаливо переглянулись, а комендор Аким Кривоносов захлебнулся глухим кашлем.
Небольсин невольно оторвался от листков, боцман угрожающе выпучил на Кривоносова глаза.
Чтение возобновилось.
Егорьев ничем не выдавал своего отношения к приказу, строго смотрел прямо перед собой. Между тем перед глазами его была необычная сцена, увиденная всей эскадрой: контр-адмирал Небогатое - грузный, не по возрасту располневший - резво поднялся по трапу "Суворова". Рожественский шагнул ему навстречу, обнял, расцеловал. Это потребовало, очевидно, от Рожественского некоторого усилия воли: одутловатое лицо контр-адмирала, безупречно выбритое по случаю встречи, рдело влажными пятнами.
Лобызание получилось натужное, искусственное - они приложились друг к другу, как прикладываются к холодному лбу покойника.
Те, кто стоял поближе, слышали, наверное, как у наклоненных адмиралов звякнули ордена и медали, а Егорьев подумал о том, что теперь на эскадре четыре адмирала и ни один из них в боевой обстановке эскадрой не командовал.
Вообще приказ, нарочито мажорный, не ободрял. За парадной чешуей слов стояли факты. Не час и не два просидел в каюте Егорьева старший артиллерийский офицер Лосев. Оба хорошо знали японский флот. Подсчитали: против наших 9 потрепанных миноносцев японцы могут выставить более 60. Ежеминутно стволы противника будут выпускать более 53 тысяч фунтов металла, мы - менее 20 тысяч...
Завершая чтение приказа, Небольсин все-таки не устоял перед соблазном усилить голос, придать ему должную торжественность, и слова "Господь укрепит десницу нашу" прозвучали особенно зычно. Вся команда - 570 человек - молчаливо внимала старшему офицеру. На господа, вопреки стараниям отца Георгия, уповали немногие. Поэтому и акцент, сделанный Небольсиным, не достиг цели. Матросам была ближе и понятнее пословица: "На бога надейся, а сам не плошай", тем более что до бога - далеко, а до японцев - рукой подать.
Каждый час, каждая минута неумолимо приближали эскадру к противнику. На кораблях всех - от трюмного до командующего - объединяло одно: ожидание. Кочегары у жарких топок и котлов, машинисты в грохоте машин ждали: не придет ли сверху сигнал, не плывут ли на горизонте зловещие дымки вражеской эскадры. Комендоры прислушивались, с минуты на минуту ожидая тревоги. Сигнальщики с фок-мачт напряженно вглядывались: не мелькнет ли перископ, не качнет ли волна грузное тело плавучей мины.
Днем нетерпеливо ожидали вечера, его наплывающих сумерек, вечером ждали густого мрака ночи, ночью с неизменной тревогой ждали минных атак эсминцев...
Все как манны небесной ждали туманов, заволакивающих своим белым молоком океан. Под таким надежным укрытием можно пройти под носом противника и взять курс на Владивосток...
Небогатовские корабли доставили наконец эскадре долгожданную почту. На "Аврору" привезли несколько брезентовых мешков драгоценного груза.
Письма были семимесячной давности - за октябрь 1904 года. Писарь, запуская руку в мешок, вынимал конверт и выкликал фамилию. Нетерпеливо застывшая толпа матросов вдруг поняла, что многие письма попали на "Аврору" но нелепому недоразумению - одни адресовались на корабли, погибшие в Порт-Артуре, другие предназначались команде броненосца "Андрей Первозванный", который еще строился. Тут уж не поскупились матросы на слова, поминая и бога, и родственников в третьем колене, и, конечно, Главный морской штаб!
И все-таки многим эти брезентовые мешки принесли вести с родины. Кто-то даже нюхал конверт, уверяя:
- Пахнет, братцы! Ей-бо, пахнет!
12 мая от эскадры отделились шесть транспортов. В бою этот "обоз" был бы обузой. На одном из транспортов увозили ответные письма авроровцев на родину.
Серая хмурь ненастного утра быстро поглотила "Ярославль", "Ливонию"... Последним скрылся тихоходный "Метеор", названный так по иронии судьбы. Пенный след накрыли мутные волны.
Сникшие матросы взглядами проводили транспорты. Многие письма были написаны как завещания. Кое-кто, затая тревогу, писал о второстепенном, третьестепенном - о диковинных пальмах, кокосовых орехах, ручном крокодиле Того. Нашлись и такие, которые просили родственников писать во Владивосток...
Отправив письма, почувствовали: прошлое ушло, уплыло, ниточки, связывающие с домом, словно оборвались, скрылись вместе с коммой "Метеора", исчезнувшего в дождевой мути пасмурного дня. Оставалось одно - готовиться к бою.
Егорьев решил прежде всего очистить крейсер от легковоспламеняющегося дерева. История морских баталий изобиловала случаями, когда корабли были сначала сожжены, а потом уже потоплены.
