– Интересно, откуда она здесь? Кто-то явно посадил… Для нас. Символично очень. – Олег достал из кармана ветровки носовой платок в синюю крупную клетку, вытер им яблоко и сочно захрустел. Два раза откусив с одной стороны, протянул ей:
– На, кусни с другого бочка, вкуснотища!
Она засмеялась и укусила яблоко прямо из его руки. Сладкий сок потёк по губам и закапал на ключицу, видневшуюся в растянутом вороте свитера. Олег наклонился и снова откусил от яблока. Их носы соприкоснулись – и сердце сладко заныло. Яблоко полетело на землю, точно маленький резиновый мячик, и закатилось в бурые колючки ежевичных кустов.
Проворная змейка чужого языка слизала каплю сока на её ключице и принялась облизывать её подборок, а потом перепорхнула к губам… Сумеречное осеннее небо, по которому катились шарики розового мороженого, оставляющие после себя натёкшую лужицу, опрокинулось на её лицо… Губы Олега пахли яблочным соком – и она становилась пчёлкой, учившейся собирать нектар. Заполнять им соты она так и не научилась за всю жизнь. Проворная змейка исследовала потайные складки её тела – и сладко ныло и вибрировало теперь не только её сердце…
Перед отъездом домой местные жители устроили для них прощальную вечеринку, где деревенские бабушки пели частушки:
«Глянь-ка, миленький, на небо,
После неба – на меня.
Как на небе тучи ходят,
Так на сердце у меня…»
Олеся слушала заливистые частушки, что пелись старческими дребезжащими голосами, и ей казалось, что горло этих бабулек – будто треснувший, но ещё не расколовшийся кувшин, льющий песню и омывающий ей не затянутые раны. Слёзы блестели на её глазах, точно дождевые капли, что спрятались в скукожившемся и свернувшемся в трубочку осеннем листе, что никак не отлетит от ветки. Как она будет жить дальше?.. Что скажет мама, если узнает? Она уж точно расстроится и будет против её любви, налетевшей, как осенний шквалистый ветер, срывающий одежду, холодным ужом заползающий под рубашку и пахнущий упавшими яблоками с коричневыми вмятинами и трещинами на боках, в которых копошатся муравьи.
Луна не светила в тот последний вечер. Бабье лето кончилось, от земли тянуло сыростью и холодом, и она чувствовала себя пылинкой, вроде семечка одуванчика, что случайно прицепилось к рукаву Олега.
13
У Олега Борисовича была квартира, оставшаяся ему от родителей, которую берегли для дочери и не спешили сдавать, так как успели сделать в ней плохонький ремонт…
В первые же дни после возвращения в город Олег привёз её туда – и она не сопротивлялась, снова попавшая под власть его голоса, певшего на лекциях кантаты о высоком. Она опять смотрела на него восторженными глазами, посылая ему своей серебряной авторучкой солнечные зайчики. Вновь находила его сходство с «Демоном» и думала с горечью о том, что, должно быть, это не только внешнее сходство… Сопротивляться его притяжению она не могла. Так, наверное, бывает у альпинистов, которые карабкаются по отвесной скале, неловко ставя носочек ноги в небольшие углубления в скале… Ради чего? Впереди перед глазами только серый холодный камень, а оглянуться и посмотреть назад с высоты птичьего полёта – рискуешь сорваться и полететь камнем вниз… Может быть, можно будет посмотреть вниз потом, если докарабкаешься до вершины? Только уже белый туман окутывает газовым облаком гору, навёртывает слой за слоем полупрозрачную ткань – и вот уже очертания мира, в котором ты недавно парил, можно разглядеть только в своих воспоминаниях. Но пока это лишь догадка, и нужно взбираться выше и выше, долбя себе маленькие и ненадёжные ступеньки в отвесной крути, уходящей в поднебесье.
Это был какой-то морок, розовый дым… Он позвал её первый раз на квартиру посмотреть старинные книги, оставшиеся от деда, но она знала точно, что зовут её не за этим… Но всё равно пошла… Она опять глядела на него на лекциях широко распахнутыми глазами, но кроме восхищения в них уже поблёскивал магнит собственника: притянуть и не отпускать от себя, стать с ним единым целым…
Встречи были недолгими, рваными и скомканными… Олег торопился домой, не стесняясь её, разговаривал с женой, хотя и очень лаконично, жестом призывая её помолчать… Тогда не было ещё мобильников и жена не очень им докучала: Олегу достаточно было не брать трубку в квартире… Мало ли в какой библиотеке он мог быть… Договариваться о встрече им было довольно трудно. На работе глаза и уши… Дома у неё ревнивая и бдительная мама, у него – жена и дочь… Она звонила иногда на кафедру из телефона-автомата, пробежав c полквартала в поисках работающего аппарата… В большинстве автоматов телефонные трубки были оборваны и телефонный провод болтался почерневшей виноградной лозой… В некоторых, вроде, всё было цело, но когда она с замиранием сердца набирала заветный номер, готовая бросить трубку, как вспыхнувшую в руках бумагу при розжиге костра, если услышит голос его жены или дочери, то натыкалась на глухое молчание, которое иногда нарушал шум, похожий на рокот волн… Звонить же из дома она опасалась вообще и делала это только в отсутствие мамы… Хотя иногда она выжидала момент, когда мама шла принимать душ, – и тогда она звонила своему любимому. Или же мама ложилась отдыхать – и она тянула длинный чёрный провод, весь перекрученный в запутанные петли так, что на всю длину его вытянуть было давно невозможно, через всю комнату и коридор в ванную, пускала воду, включала газовую колонку, чтобы она шумела, точно доменная печь, и только после этого звонила Олегу. Сам он не звонил ей никогда – и это её устраивало: не было маминых въедливых вопросов, на которые она совершенно не знала, как отвечать, ибо врать не умела: научилась только скрывать и умалчивать… Впрочем, вскорости Олегом была предложена такая схема: она берёт трубку и говорит: «Я вас внимательно слушаю», – и тогда он будет знать, что это действительно она, а не её мама… У них с мамой были удивительно похожие голоса, которые многие путали… Если же к телефону подходит мама и произносит другие слова, то он просто кладёт трубку… После нескольких таких кодированных звонков Олег научился отличать Олесю по какому-то одному ему ведомому тембру её голоса: больше их с мамой не различал никто… Но разговаривать им всё равно было неудобно. Олеся отвечала всегда очень односложно, прикрывая трубку рукой, точно голос Олега мог выпорхнуть из неё, словно птица из клетки, и полететь по комнате…
Через два месяца их близости Олеся уже не могла воспринимать свою любовь как случайную… Она всерьёз стала мечтать о том, чтобы Олег развёлся и стал её мужем, но никогда не говорила ему об этом… Иногда она думала о том, что такой брак будет не так уж хорош, когда Олег начнёт стареть. Однажды она увидела жену Олега. У Олега была на кафедре презентация какой-то его литературоведческой монографии, после которой он устраивал небольшой банкет, и, видимо, пригласил свою половину помочь. Олеся была очень удивлена, когда увидела его жену: выглядела та значительно старше Олега: располневшая седеющая женщина с подкрашенными в цвет пшеницы волосами, собранными в пучок сзади, из которого вылезали, точно гвозди из сгнивших половиц, чёрные шпильки… На висках натянулись струнами не прокрашенные седые прядки, похожие на паклю… Очки в роговой коричневой оправе с крупными стёклами, за которыми прятались какие-то бесцветные водянистые глаза (Олеся потом никак не могла вспомнить их цвет) в обильных лучиках морщин, расходившихся от век серой паутинкой матовых теней… Была она в брюках, хотя преподаватели-женщины в университете в брюках в те времена не ходили, и какой-то бордовой кофточке с чёрными разводами… Олеся увидела её, когда она тащила по коридору увесистые полиэтиленовые пакеты, нагруженные едой. Видно было, что женщине тяжело их нести, и она даже подумала, что Олег поступает нехорошо, заставляя жену таскать такие нагруженные сумки. «Бабушка прямо! – удивилась тогда Олеся… – И как он только с ней живёт?»
