Вот только в какие круги ада проваливаются те, кто умирает здесь? И если это место – действительно преисподняя, то как объяснить эту закатную красоту? Ведь кто-то придумывает её для нас. Или нас для неё.
Не разобрать.
Зато я почти научилась понимать ручьистую речь. Вряд ли смогу объясниться на их языке, но повторить отдельные слова – вполне. Наверное, ручьистый чем-то напоминает старорусский. Или мне хочется так думать.
– Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё!
Денег нет, нет людей, всё прошло, Августин!
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.
Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит.
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.
Процветающий город сгинул, как Августин; плачьте со мною вместе, всё прошло.
Каждый день праздником был, и что теперь? Чума, милая чума!
Тьма погребений, только и всего. Августин, Августин, давай в могилу ложись.
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё! – поёт Сатель.
Она врёт Шарлю. Врёт про птицу. Я знаю. Нет никакой птицы, тогда я тоже увидела бы её. Я хожу за Сатель по пятам уже много дней и ни разу не видела птиц. Зато видела, как Сатель стащила у Шарля пустые склянки. Спрятала в корсет и была такова.
5
Сегодня холоднее обычного. В небе, будто подхваченный ветром пепел, кружит вороньё.
Пока Шарль лечит больных, прикладывает к бубонам лягушек и капустные листья, Сатель уходит от бухты Лакидон к юго-востоку, где над скалистым фьордом скрипит ветками иссохший кедр.
В расселины далёких гор, словно тополиный пух, забиваются облака. Мне хочется сдуть их. Втянуть в лёгкие побольше воздуха и дуть, дуть, пока не исчезнут, но времени на фантазии нет. Я прячусь за покатым валуном, кутаясь в тряпки, слежу за Сатель.
Француженка опять болтает вслух сама с собой.
Над утёсом свистит ветер, я едва разбираю слова.
– У меня не… имени, – приносит ветер.
– Но я хочу тебя… называть, – упрямится ветру Сатель.
– Зови ме… Августин. Как его.
Ветер спадает к траве, шуршит невидимой змейкой меж камней.
– А ты меня – Птица, – говорит Сатель.
Я замираю.
Сатель разговаривает не с собой. Она и впрямь говорит с Птицей. И та отвечает ей.
Сатель назвалась Птицей, но про себя продолжает звать птицей Её. Сатель видит Птицу. Правда видит.
И я вижу тоже.
Её серое изломанное тело почти врастает в ствол кедра. Издали не отличить от ветки. Бледное лицо походит на клювастую маску, только эта маска светла, а в глазницах – живые влажные глаза, точно с полотен Врубеля. Большая птица не пугает. Она как лист больного дерева – слишком беззащитна, слишком надломленна. Помятые за спиной крылья трепещут на ветру, роняют на землю тусклые перья. Пух почти не согревает тощее тело, птица мёрзнет. Цепляется застуженными пальцами за ветку. У таких больших птиц должны быть сильные острые когти, у этой – короткие, обгрызенные. И пальцы с заусеницами.
Ветер взвивает иссиня-чёрные космы Сатель.
Она говорит уже громче, вдохновенней.
– Я так… взлететь… Как ты! Расправить лёгкие. Ведь если рас… лёгкие, то обязательно взлетишь. И ни… не упадёшь.
Губы Сатель смыкаются.
Теперь говорит Птица.
– У людей есть сказ… про одиннадцать диких лебедей. Однажды… Элиза связала из крапивы …цать рубашек… снова стали людьми.
– Мы – не лебеди. – Сатель удручённо мотает головой. Ей никогда не взлететь. Они обе понимают это. – Ни… ими не станем. Мы – ошибка, Августин, ошибка. Скоро мы… перестанем быть. Все мы.
Глаза больной Птицы наливаются грустью. На её человечьем лице уродливым суком торчит клюв. Два отверстия вместо носа.
– Я хочу ста… тобой, – говорит Птица. – Быть человеком.
– Прости-и…
– Ты просишь …щение за то, что ты человек, а я – нет? – Горькая усмешка.
Сатель что-то отвечает. Ветер уносит её слова. Ветер – вор. Я больше не слышу, о чём они говорят.
Хочу подобраться поближе и вдруг вижу, как кисти Сатель описывают в воздухе раненую дугу. Сатель падает у подножья кедра. Она словно отпустила себя, уронив тело. Густые волосы брызнули чёрной кляксой. Из корсета в траву выкатились украденные склянки.
Больная Птица спохватывается, неловко отталкивается от ветки босыми ступнями, взмывает над Сатель, кружит. Грудью припадает к телу и снова отскакивает в полёте.
Я не понимаю, чего хочет Птица. Быть может, клюнуть Сатель? Убить?
Страх пружинит ноги. Я вскакиваю, бросаюсь к Птице.
Бегу ни с чем – безоружная. Вспоминаю, что за поясом припрятан ржавый гвоздь. Слишком короткий, почти никчемный. Взмах крыльев птицы с лихвой покрывает мой девчоночий рост. Я даже не смогу, не успею дотянуться, чтобы вонзить… Но пальцы уже ощупывают шершавую ржавчину. Зажимаю гвоздь в кулаке, выставив наружу острый конец. Ладонь потеет. Нельзя выронить, нельзя промахнуться. Этот гвоздь – мой единственный шанс.
Где-то поблизости наверняка валяются длинные палки или камни. Стоит чиркнуть по земле взглядом – и найдутся, но я боюсь сбить прицел. Стоит отвести взгляд, и я не успею отклониться. У Птицы – клюв и когти… Пусть неострые, погрызенные, но кто может поручиться? Что, если Птица притворялась больной? Беззащитной, слабой. А на самом деле она – хищник. Коварный, выжидающий. Как та маска в доме Шарля. Десятки кадров проносятся за мгновенье. Маска Шарля. Другие маски. Чёрные воды Венеции. Першистая Тьм. В-з-с-з-з-з-з-з… Между мной и Птицей – два прыжка. Я не знаю, что буду делать, когда расстояние растает.
Птица замечает меня. Ведёт влажным глазом в меня (тело берёт оторопь), кособоко припадает к земле, отталкивается ступнями в решительном взмахе и раненым росчерком уходит прочь.
Выше, ещё выше.
Плавно истаивает в дымчатой сери.
Надеюсь, навсегда.
Я падаю в траву к Сатель, хватаю запястье – так делают все врачи. Хватаю – и не знаю, что дальше. Гвоздь выпадает из ладони к склянкам. Зачем те понадобились Сатель? Пустые, ненужные. Тыкаюсь ухом в нос. Кажется, дышит. Ещё дышит. Побледневшие скулы будто вылеплены из воска, мягкого, полупрозрачного, словно подсвеченного изнутри. Под ресницами – глубокие тени.
Это обморок? Болезнь?
Где-то внизу истошно трезвонят колокола Сен-Лорана. Вибрируют безжизненным изголосьем в небе, зовут укрыться в спасительных стенах церкви, неприступных, как форт Бойяр.
Над нами скрипит сварливый кедр. Хочет дотянуться корявыми ветками, подцепить за спутанные волосы, подвесить безвольными куклами между небом и землёй на потеху голодному воронью. На потеху, на пропитание.
Беспомощно оглядываюсь. Сердце грохочет марсельским набатом.
Мне не утащить Сатель отсюда. Нужно звать на помощь. Но что, если Птица вернётся, когда я убегу? Из глаз брызжут слёзы. Чёрт, чёрт. Слезам здесь не место. Здесь место Шарлю. Её Августину. «Ах, мой милый Августин, Августин, всё прошло, всё. Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит…» Теперь Августин – это ты, Сатель.
Низко нависают тяжёлые тучи. Колкий ветер сыплет с моря мелкими брызгами. Я ёжусь, дрожу. Невдалеке, у скалистого спуска замечаю пастуха. Подскакиваю, машу ему, как одуревшая, зову. Пусть сторожит Сатель, пока я отыщу Шарля.
Пастух кивает, сворачивает к нам. Следом тянется бело-пушистое стадо. Слишком медленное. Мои ноги нетерпеливо мнут озябшую траву. Издали овцы напоминают перезрелые одуванчики. Бесконечное стадо одуванчиков. Стоит подуть ветерку… и останутся одни стебельки.
–
Этой ночью у меня новый кров.
Шарль постелил мне в углу, подальше от клювастой маски и от Сатель. Так всё же больна…
Сегодня дом не кажется изживающим свой век старцем. Он не пугает и не кряхтит. Жуть ушла. Сегодня он – колыбель. Баюкающая люлька на троих. От очага рассеивается согревающее тепло, колбы поблескивают миролюбивыми огоньками, а чесночный запах, оттенённый ароматом сушёных трав, не кажется таким противным, как прежде.
