А пока – десять обещанных душ.

От ближайшей Аспараха отделяет падение второй луны. Трудно представить, что однажды люди будут созерцать одиночный диск и думать, что так было всегда. Люди слишком недальновидны. Причём, в обоих из временных направлений.

Аспарах отслеживает путь.

Вот Марсель, вот его незадачливая жертва. Играет в ракушки, бегает у пенных волн Лионского залива, взрослеет. Вот она делит ложе с мужчиной, варит ему луковый суп с мидиями и говорит с птицей, а вот бредёт по дороге на север с девчонкой из другого времени.

Отсюда девушки кажутся сёстрами: одна – сильно старше, младшая – сильно взрослее. И всё же в них много общего. Аспарах вглядывается зорче. Дорогу путешественницам преграждают разбойники. У одного – нож, точно продолжение руки.

Рот Аспараха искривляет ухмылка. Славно бы отчекрыжить разбойнику кисть, и приспособить нож для культи.

«Годи-и-и-ится», – цедит про себя, передразнивая учителя.

По-птичьи склоняет голову на бок.

И всё же девчонки из другого времени здесь быть не должно.

Аспарах просматривает земной путь сначала: вся ли заданность соблюдена, всё ли идёт своим чередом, таков ли мир, каким стал после падения лун.

Да, в этом мире больше нет синих дэвов – вымерли почти все, а кто выжил, лишился рассудка. Сказался недостаток кислорода, выплеснувшегося, как из чаши, от удара луны. Теперь обросшие шерстью великаны похожи на дикарьё. Из дворцов дэвы перебрались в леса и пещеры. Слабоумные отшельники не вкушают ныне изысканных яств из фруктов и ягод, не пьют вино и нектары, но излавливают несчастных путников и заглатывают заживо, точно гаммарусов. Аспарах мог бы злорадствовать, но, по правде, ему всё равно. Мир таков, каким стал. После вымрут и эти.

Глава

III

Две странные мы

1

Пробуждение окрасилось ощущением мягкокрылого соприсутствия, и это было самым тёплым штрихом из минувших марсельских дней. Во сне я видела океан и прекрасных белых лебедей, о которых рассказывала на ночь Сатель. Я благодарна ей за сказку. Благодарна её улыбке, её причудам и легкомысленности. Если бы не Сатель, я так и скребла бы гвоздём по древесине перевёрнутой лодки, дрожала бы по ночам от страха и холода, зажимая в кулаке свои страхи.

Весь день моросит дождь.

А мы почему-то смеёмся. Подставляем небу открытые рты и хохочем. Мы идём в Париж, как бы по-идиотски это не звучало.

Дважды удаётся набрести на ручей. Мы пьём, как ошалелые, и с не меньшим энтузиазмом бегаем в кусты. Мы с Сатель будто сёстры. Да, сёстры. Голодные и счастливые – лучше не придумать.

Раньше я не представляла, что можно прожить без еды хотя бы день. Мысли о вынужденной голодовке были сродни прыжку в прорубь. А теперь, когда ледяная неотвратимость уже приняла тебя в свои тиски, голодовка не кажется такой уж пугающей. Да, поначалу кружится голова, а тело кричит о слабости, но после происходят удивительности. Я чувствую, что могу существовать в этой предопределённости. И не просто существовать – жить, шевелиться, дышать. Ледяные тиски оттаивают, отпускают в свободное плавание, и я ощущаю прилив энергии. Внутри меня как будто зажигается лампочка, потаённый источник самообеспечения. А ведь все травки и бабочки примерно так и живут. Вода, солнечные ванны и кислород – что ещё нужно для счастья. Пожалуй, лично мне нужна ещё вот эта сумасшедшая француженка.

Поглядываю на Сатель. Да, весомую охапку радости дарит она.

– Ты очень странная, – говорит она мне.

Она – мне. Ха.

– Ты тоже. – Даже не скрываю улыбку.

– Иногда ты говоришь такие вещи, что кажешься сумасшедшей, – озвучивает Сатель мои мысли.

Я смеюсь. Держу пари, ты дашь фору любому безумцу на этой планете, сколько бы их ни набралось. Хотя…

– Наверное, все мы немного сумасшедшие, – роняю вслух.

– Но ты точно не от мира сего.

Я точно не от мира сего.

Вспомнить бы, из какого.

Тропа кажется почти бесконечной. Обступившие нас леса то сменяются подлесками, то загустевают чащобами, как сейчас. Дремучие ели, вгрызшиеся в тропу с двух сторон, мне не нравятся. Кажется, оттуда выскочит какой-нибудь хищный зверь. Сатель это, похоже, не беспокоит. Она смело идёт вперёд, и ели охлопывают её плечи хвоистыми крыльями.

– Когда же нам удастся поесть? – спрашиваю, уже почти потеряв надежду.

Французский даётся мне всё лучше.

– Никогда. Уэсли не будешь достаточно щедра! – отвечает вместо Сатель чей-то чужой насмехающийся голос.

Голос из-за чёрных еловых ветвей.

Сначала пугаюсь, затем пугаюсь сильнее: на нас надвигаются двое парней с угрюмыми цепкими взглядами. Оба в длинных платьях, как все марсельцы. Но сейчас меня их наряды не веселят. Осунувшиеся измождённые лица, засученные рукава. Повадками подростки напоминают злобных хорьков. Один – острый и нервный, второй – осторожнее и расторопнее.

В руке Острого – нож. Кривой и с зазубринами, нож кажется продолжением кисти. Оттяпай ему кто оную, сгодился бы за навершие культи.

«Годи-и-и-ится», – подтверждает в моей голове чей-то незнакомый голос. Он одобряет мою варварскую идею.

– Что за бред! – возражаю голосу.

Хочу вытряхнуть из сознания его непрошеный баритон. Клубящийся призвук тёмен, словно обугленная маска в сгоревшем доме Шарля. Они оба – и маска, и голос – будто из какого-то одного мира. Мира, который непрошено лезет в мою реальность.

– Бред?! – в недоумении подхватывает Острый. – Сейчас мы посмотрим, какой уэто бред.

Он надвигается, покалывая воздух остриём ножа.

Слишком близко.

Реальность, словно перещёлкнув потайной рычаг, становится гуще, ощутимей. Мне хочется выпрыгнуть отсюда, как из проруби.

Сатель глядит на разбойников с презрением.

– Убирайтесь! – почти взвизгивает она, вскидывая упреждающую ладонь, и тут же заходится каркающим кашлем (настоящим или разыгранным я не понимаю). – Кто сделает хоть шаг к нам – испустит дух на месте!

Разбойники переглядываются.

– Мы больны! Больны, – продолжает Сатель. – И мы ведьмы.

– Придумываешь на ходу? – апатично кидает Острый. Переводит взгляд на меня. – Тоже ведьма?

Второй извлекает нож по примеру напарника.

– Монеты, еда, драгоценности. – Повелительный тон режет слух. – Взамен мы сохраним вам жизни.

Я со всем тщанием вникаю в их французский. Расклад печальный: у них – ножи, у нас – ничего. Как убедить разбойников, что мы бесполезны для них?

Сатель не сдаётся:

– Мы изгнаны из города. Мы принесли в Марсель смерти!

Я в недоумении пялюсь на Сатель. Она серьёзно? Собирается прогнать грабителей высокопарными фразочками, в которые не поверит ни один Станиславский?

– Почему же вас не сожгли? – Кажется, разбойники принимают её игру.

– Подойди ко мне – и узнаешь. – Оскал Сатель страшен.

Во взглядах разбойников сквозит явное нежелание связываться с разъярённой девицей, но в их руках – ножи, и металл диктует. Отступить сейчас, значит, ретироваться с позором.

– У нас ничего нет! – пытаюсь я образумить всю троицу: и разбойников, и Сатель. При чём тут ведьмы и их болезни, когда по факту с нас нечего взять?!

– Тогда мы возьмём ваши жизни, – заключает Острый.

– Но лишь на десерт, – похабно лыбится расторопный.

Похоже, я сделала только хуже.

Сатель, будто ополоумев, делает выпад к разбойникам.

Я вскрикиваю, закрываясь руками.

Осознаю последний миг перед тем, как Сатель напорется на лезвие. Под сомкнутыми веками застывает кадр со взметнувшимся шлейфом её чёрных волос, похожих на крылья, и тонких рук, вскинутых к разбойнику. Если бы не заусеницы на обгрызенных пальцах, кисти Сатель могли бы показаться выпущенными лапами птицы со скрюченными когтями.

Я замираю и уже в следующее мгновение слышу вопль.

– А-а-а-а!!

Вопит не Сатель.

Распахиваю глаза и не могу поверить: пальцы разбойника, замахнувшегося на Сатель, дрожат над собственным окровавленным лицом. От виска к щеке – три кровоточащие борозды. Нож валяется на земле.