– Но она без защиты. Она оторвана от своих и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.
Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…
Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…
Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.
– Пап, ты что?
Кент посмотрел на сына.
– Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? – спросил он.
– Что? – не понял Серафим.
Кент усмехнулся.
– Извини, это я так, пошутил…
Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.
Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.
А потом папа на гнедой кляче привез столб, вкопал рядом с домом. Электрик с помощью «кошек» забрался на столб, прикрутил к фарфоровым чашечкам провода. Вечером под низким потолком загорелась лампочка – яркая, веселая. А еще через несколько дней папа привез радиолу. Ее поставили на старый дубовый сундук, в котором хранили пересыпанную нафталином зимнюю одежду. Радиола пахла лаком. Когда папа включил ее на полную мощность, воробьи выпорхнули из-под стрехи и рванули в сторону пруда.
Кент часами вращал ручку настройки, заворожено смотрел на дрожащий зеленый индикатор, слушал голоса, пробивавшиеся сквозь атмосферный треск. Речь, звучавшая на неизвестных ему языках, тревожила, волновала, рождала неясное, не оформившееся представление о призрачном мире, тонувшем в треске и шуме. Как-то сквозь тесную перекличку пробился голос низкий, бархатный… Он то усиливался, то слабел, то исчезал вовсе. Иногда казалось, он уже никогда не прорвется сквозь скрежет, шипение и гул, но появлялся, будто шмель из травы. И в голосе, и в непонятных словах таилось нечто, что завораживало. Много лет спустя он узнал этот голос. Это был голос Синатры.
Вращая ручку настройки на разных волнах, Кент погружался в дискантные переливы морзянки, в поток точек и тире, лившийся, словно мириады ручейков. Переговаривались полярники, геологи, радисты морских судов и самолетов, радиолюбители… Как когда-то Кент покрутил ручку настройки, но ручейки иссякли. Мир опустел.
Кент выключил радиолу. Вынул из стола зеленую папку. Два месяца назад неизвестный в винном отделе Елисеевского магазина передал ему двенадцать страниц текста и исчез, не назвав себя. Текст был отпечатан на компьютере, и только одну фамилию впечатали на пишущей машинке – директора ФСБ. Речь шла о криминальной деятельности главы госбезопасности страны, когда тот работал еще вице-мэром Санкт-Петербурга. В справке приводились факты незаконной приватизации им гостиниц и предприятий, перечислялись фирмы, принадлежащие лично директору ФСБ, но оформленные на подставных лиц. Упоминалась в справке и фамилия Жигаря. Бывший офицер спецназа собирал для вице-мэра дань с казино.
На справке не было ни подписей, ни каких-либо пометок. Готовивший ее, видимо, все это с документа старательно убрал, отчего теперь его и документом-то назвать было нельзя. По прочтении справки возникало два принципиально важных вопроса: кто ее составил, и кому она предназначалась? Похоже, сведения на своего патрона собирали сотрудники ФСБ. Видимо, они это делали скрытно, на свой страх и риск. Но зачем? Кого хотели проинформировать? Вероятно, кого-то в правительстве. Премьера? Кент представил низкорослого главу кабинета в туфлях на толстых каблуках и решил, что офицеры вряд ли стали бы иметь дело с этим человеком. Здесь должна была быть фигура более значительная. Вероятнее всего, справка предназначалась президенту. Но зачем информировать главу государства о криминальной деятельности чиновника, уже занявшего ответственный пост?
Кент не мог взять в толк: если «компетентные лица» передали справку президенту, то зачем ее копию подсунули журналисту? Чего добиваются? Хотят сместить директора? Однако президент вряд ли станет его менять – судя по всему, директор пришелся ко двору, он в фаворе. А что если президент хочет его приблизить? Скажем, сделать премьером? Тогда получается, что офицеры госбезопасности пытаются этому помешать? А передали справку журналисту потому, что не верят президенту?
От такого открытия Кент разволновался, вышел на лоджию. Звезды были плохо видны – город гасил их свет миллионами фонарей. Время от времени в южной части неба появлялись крохотные огоньки. Они пересекали пространство и исчезали на севере. Через какие-нибудь полчаса в Шереметьевском аэропорту эти веселые искорки рассыплются на множество жизней и разбегутся по земле.
Окна в доме напротив постепенно гасли. Взгляд Кента остановился на крыше – плоской и черной. Он ругнул себя за беспечность, опустил жалюзи. Вернулся к столу.
Похоже, президент хочет назначить директора премьером, размышлял Кент. Но в следующее мгновение догадка еще более смелая и невероятная сверкнула в воспаленном сознании Кента: больной президент готовит преемника! Директора рассматривают как будущего главу государства! Вот в чем дело! Смерть Жигаря приобретала совершенно другую окраску.
Кент любил утро. С первыми лучами солнца словно заново начиналась жизнь. Утро приходило с обещаниями, надеждами, убеждением, что именно сегодня удастся то, что не удалось вчера. Словно распахивалась дверь в новую квартиру – просторную, светлую, в которой только что сделан ремонт и еще нет мебели. Воробьиный щебет как пригоршня воды освежал, пробуждал радость и восторг. Блеснувшее на чайной ложечке солнце усиливало это чувство, побуждая сделать что-то значимое, очень нужное. Однако в последнее время утро потеряло счастливый блеск. За завтраком Кент уже думал о том, что ему предстоит выйти из квартиры в мир, который как-то незаметно стал чужим и враждебным. Он ловил себя на мысли, что ему не хочется покидать хрупкую цитадель на шестнадцатом этаже. Он гнал от себя малодушие, но оно проступало снова и снова, как патина на серебре. Кент поддерживал разговор с Серафимом, о чем-то спрашивал, что-то отвечал, даже шутил. Но в паузы вползала тревога.