Седые волосы женщины, уложенные в пышную прическу, делали ее похожей на одуванчик в пору, когда каждый порыв ветра может стать роковым.

– Не буду вам мешать.

Женщина отошла так же неслышно, как и приблизилась.

…Кент спустился в городок, прошелся по улочке, мощенной булыжником, вышел к пирсу. Пирс был старый, с несколькими выломанными досками. Волны лизали почерневшие сваи. Пахло гнилью… Метрах в ста на берегу мужчина ремонтировал перевернутую кверху дном лодку. Возможно, это был пастор.

Облака рассеивали свет, осыпая море невидимой серебряной пылью. Единственный флейт, опутанный то ли снастями, то ли паутиной, готовился к отплытию. Команда подняла якорь, отдала концы. Ветер ударил в паруса. Вода за кормой захлюпала, забурлила… Судно стремительно уменьшалось в размерах, теряло очертания, превращалось в нервный мазок…

«Хорошо было бы выпить стаканчик грога», – подумал Кент. Без труда отыскал кафе, о котором говорила смотрительница музея. Кафе располагалось на первом этаже двухэтажного домика, сложенного из камня. В маленькой комнатке стояли всего три столика, сделанные из дуба. Хозяйка в длинном коричневом платье с широким белым воротником и в белом чепце вынесла кружку грога. Женщина положила в камин несколько толстых поленьев, ловко зажгла. Дрова затрещали, потянуло дымом и теплом…

Кент посмотрел на часы. Была четверть двенадцатого. Выйдя из музея, неспешно побрел в сторону метро.

У станции зашел в кафе, заказал эспрессо. Хотелось куда-нибудь уехать. Взять билет в старый общий вагон с деревянными сидениями, где перегородки между купе выкрашены в густой синий цвет, смотреть в окно, за которым проплывают мосты и дороги… Слушать перестук колес, хлопанье дверей в тамбуре, голоса пассажиров, плач ребенка… А потом обнаружить, что поезд прибыл в Эгмонд-ан-Зее…

.. Смотрительница музея тихо присела напротив. У нее были серые глаза, подведенные брови, едва заметные усы. Чашку кофе она брала с изяществом аристократки. Делала незаметный глоток, чашечку бесшумно ставила на блюдечко, почти детские руки с синими прожилками, скрестив, клала на колени. Наверное, она родом из Клайпеды, подумал Кент. Видимо, очень одинока. Иначе не обратила бы внимание на запах гниющих свай. Кенту захотелось сделать женщине что-то приятное. Например, подарить цветы. Кент расплатился за кофе, в киоске выбрал самую красивую красную розу и вернулся в музей. Он почти бежал через залы, боясь не застать смотрительницу. Увидев Кента, женщина вздрогнула, поднялась со стула…

– Это вам, – сказал Кент, протянув колючий цветок.

– О Боже! – вздохнула женщина.

Кент взял ее невесомую руку, коснулся губами.

«Спасибо!» – прошептала женщина. И тихо повторила: «Спасибо!»

Была половина первого. Кент спустился в метро, и только на эскалаторе вспомнил, что этого делать не следовало. Вышел у Савеловского вокзала, через четверть часа очутился на Миусском кладбище. В дальнем углу у бетонного забора люди заполнили тесное пространство между могилами. Кент оказался метрах в десяти от ямы, куда должны были положить Мишку Клочая – криминального репортера молодежной газеты. Три дня назад его сбросили с крыши дома, в котором он жил.

Рядом с Кентом возвышался бюст юноши, дерзко смотревшего поверх могил. Штукатурка на постаменте осыпалась, обнажив кирпич. «Кузин Геннадий», – прочитал Кент. Дату рождения рассмотреть не удалось, но дата смерти читалась отчетливо: 1952.

Голые ветки деревьев на фоне серого, тревожного неба показались Кенту уже где-то виденными. Возникшее ощущение так и не оформилось в воспоминание, но было приятным, как утренний ветер в поле, в котором растут подсолнухи.

Над церковью кружила стая ворон. Иногда они вскрикивали, крик осыпался на ржавые ограды могил.

Сказали короткие речи. В устах говоривших Мишка еще был похож на Мишку, которого все знали, но уже вырисовывался образ непогрешимый, монументальный. Никто не вспомнил, что он любил пиво и блондинок.

На выходе из кладбища Кент столкнулся с Васильевым, большим, как медведь, и обидчивым, как ребенок. Семен писал очерки на моральные темы. Они сделали ему имя. Но теперь этот жанр умирал. Ни о чем другом Семен писать не умел, его грызла обида, он таял как свечка.

– Пойдем помянем Мишку, – предложил Семен.

Кент согласился. К ним присоединились Стас Деев и Николай Верасок. Стас был доктором искусствоведения и редактором отдела культуры. Николай – специалистом по Китаю. Коллеги перешли на противоположную сторону Сущевского вала, двинулись к Марьинскому универмагу. Не доходя до него, свернули к грузинскому кафе. Васильев с трудом открыл тяжелую дверь, четверка оказалась в тесном зале с несколькими массивными столами. Компания заказала бутылку водки, селедку с луком и котлеты с картофельным пюре.

– За Мишку! – сказал Кент.

– Пусть земля ему будет пухом! – поддержал Васильев.

– Царствие ему небесное! – добавил Деев.

Верасок выпил молча.

– У тебя есть какие-то подробности? – спросил он.

– Нет, – ответил Кент.

– Жуткая смерть! – вздохнул Семен.

– Жуткая, – согласился Кент.

– За что его могли убить?

– Не знаю.

– Может, за какую-нибудь заметку? – предположил Васильев.

– Может быть.

– А вы знаете, уважаемые коллеги, – сказал Деев, – что за последние два года в России погибло 76 журналистов?

– Целая рота! – воскликнул Верасок.

– Видимо, мы сильно промахнулись с профессией, – сказал Семен.

– Не переживай, убивают не всех, – заметил Верасок.

– А только тех, кто все снует, – добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.

– Что ты по этому поводу думаешь, Кент?

Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.

– Я думаю, в этой стране вредно жить, – сказал Кент.

Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.

Вторую пили молча.

– Кто-нибудь на работу идет? – спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.

Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.

– Кент, – сказал он, – я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.

Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.

Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.

Замок в двери щелкнул. Мальчишка двенадцати лет сбросил с плеча ранец. Кент вышел в коридор.

– Как успехи?

– Тысяча.

– Замечания были?

– Да. Когда плыву кролем, плохо работаю ногами. Мальчик тонкими ноздрями втянул воздух.

– Ты что, выпил? – спросил он.

– Я сегодня похоронил товарища, – сказал Кент.

– А, того, которого сбросили с крыши?

– Да.

– За что его?

– Не знаю.

– Ваших часто убивают.

– Это верно.

– А тебя не убьют?

– Нет.

– Почему?

– Я осторожный.

После ужина сели за шахматы. Игру разложили на кожаном диване, по цвету похожем на бурый осенний лист. В узком пространстве между окном и диваном на высокой индийской тумбочке стояла большая лампа с красным абажуром. Лампа тоже была сделана в Индии. Ее ножку словно воткнули в гроздь из красных стеклянных камешков, по форме напоминавшую ананас. Когда лампу включали, она вспыхивала сочным алым светом.

Шахматы были старые, с отбитыми мордами у коней.

– Давай разберем королевский гамбит, – предложил Кент. – Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать фигурой или пешкой с целью получить преимущество в партии.

Кент играл белыми и сделал ход пешкой на две клетки от короля. Серафим сделал то же самое. Кент двинул на две клетки пешку от ладьи справа, подставив ее под бой черных. Серафим пешку съел.

– Это и есть гамбит, – сказал Кент.

– А какой в нем смысл? – спросил Серафим. – Моя пешка продвинулась дальше твоей.