А ещё был у меня учитель, общение с которым предопределило мою судьбу. Ты знаешь, что мама моя тоже была учительницей в начальной школе. В раннем детстве, наотрез отказавшись ходить в детсад, я предпочла ежедневно таскаться за матерью в школу, высиживать долгие уроки, не шаля и не капризничая. Мама была скорой на расправу: бывало, я и книжкой по темени получала, и указкой по ушам. Зато в четыре года научилась читать, сама не знаю как. Недавно где-то прочла, что книжная полка в детстве приобретает размер и вес Вселенной, а герои из первых, прочитанных нами книг – непререкаемые авторитеты, учители жизни. Воистину так! Первой моей книгой была сказка Андерсена о стойком оловянном солдатике, который и теперь для меня кумир. Так вот, посидев на маминых уроках, я довольно скоро нахваталась разных азбучных истин и с удовольствием демонстрировала свои знания – было бы кому слушать! Однажды, когда мы с мамой обедали в школьной столовой, она похвастала мною:

– Надюш, расскажи, что такое подлежащее, сказуемое!

 Я вскочила и радостно зачастила:

– Подлежащее – это главный член предложения, который…

Когда я замолчала, высокая солидная черноволосая женщина торжественно сказала низким густым голосом:

– Моё дитё! Быть тебе учительницей русского языка и литературы!

  Это пророчество сбылось, а с "великаншей" я встретилась, когда училась в 5 классе. Это была Нина Фоминична – наша филологиня. Ученики боялись её как огня, а я ещё и любила. Всё в ней было величественно, монументально: высокий рост, зрелая полнота, звучный низкий голос. Черты лица крупные и выразительные: живые чёрные глаза, легко загорающиеся и смехом, и гневом, строгие губы, большой мясистый нос с горбинкой. Из-за этого носа и важной солидности школьники прозвали её Вороной. Нина Фоминична о прозвище знала и не обижалась, даже посмеивалась: ну надо же, прямо в точку!  Предметы свои знала она досконально (особенно русский язык), новый материал объясняла с божественной ясностью, так что после объяснения никому и в голову не приходило задавать вопросы: зачем, если всё понятно?  Нина Фоминична читала вслух и говорила так, что даже самых бесчувственных отморозков прошибало слезой. В любом её монологе слышались торжественные одические ноты. Это были оды жизни, героизму, добру…

 А в быту она поражала своей простотой. Жила после смерти мужа одна: взрослая дочь тогда уже переехала в город, преподавала в университете. Поэтому Нина Фоминична не заморачивалась с готовкой, внезапно нагрянувших гостей угощала варёной картошкой, расхваливая её так, что гости ели за милую душу, находя, что картошечка, действительно, "необыкновенная"! Одевалась тоже просто, без вычурности. Помню её коричневое платье с кружевным воротником: образец элегантной простоты. Летом по интернету заказала кружевной воротник у рукодельницы на ярмарке мастеров, нашла подходящее платье. Когда пришла в нём на урок, в классе повисла изумлённая тишина, но по глазам я видела: понравилось! Нина Фоминична и в этом была точнисткой.

 Я знала её уже немолодой, и с годами в характере моей любимой учительницы  прибавлялась стариковская чудаковатость – так мох нарастает на стволе старого могучего дерева, но это привлекало меня ещё больше: приятно осознавать, что твой кумир тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Бывало, она ярко юморила и сама смеялась до слёз. В выпускном классе я уже твёрдо знала, что пойду на филфак, поэтому ходила к ней заниматься дополнительно. Эти занятия сделали нас друзьями: о чём только мы ни говорили, над чем только ни смеялись!

  Однажды я пришла к Нине Фоминичне, когда она заканчивала заниматься с отстающей первоклассницей. Увидев меня, Нина Фоминична пригласительно махнула рукой:

– Пройди в другую комнату, полежи пока на диванчике!

Я прилегла на диван с книжкой. Дверей между комнатами не было, и я слышала, как девочка громко и размеренно читает слоги:

– Са, сы, со, су!

На слоге су она споткнулась, помолчала и вдруг отчётливо протарабанила, явно рассчитывая на похвалу:

– Су! Ссу в горшок!

Я зажала рот и нос, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся наружу смех. Повисла эффектная трагическая пауза. Осторожно выглянув, я увидела скорбный профиль Нины Фоминичны, наивную девчачью мордашку и в изнеможении снова повалилась на диван: боже, хоть бы не заржать!

Наконец Нина Фоминична веско произнесла:

– Дитё! Это не то су! То ссу пишется с двумя буквами с! И такое слово в букваре не напечатают!

  Больше сдерживаться я не могла.

– Надь, ты слышала? – спросила она, смеясь.

Глядя на нас, девчонка тоже заливисто расхохоталась.

  Когда я сдавала экзамены в вуз, Нина Фоминична не могла усидеть дома и тоже поехала с нами в университет, который в 90-х был ещё институтом. Разгоралось утро, и мы, стоя в сторонке, наблюдали, как народ входит в здание.

– Смотри, Наденька, вот и преподаватели идут, и чем обезьяноподобнее, тем умнее! – сказала Нина Фоминична, указывая на группу старичков, беседующих у порога.

Мои родители не подали виду, но в машине чуть со смеху не умерли.

  Перед смертью Нина Фоминична говорила единственной дочери:

– Как же я там буду скучать по тебе!

 Хоронила её вся станица, но я смутно помню этот день. Помню, что шли на кладбище пешком, я несла портрет своей учительницы, и от горя у меня как-то странно немела половина лица. С тех пор прошло уже много лет. Каждый год в пасхальные дни я прихожу на её могилу, кладу поминанье, сажусь на скамеечку  и спрашиваю, довольна ли она мной, правильно ли я живу. Моего друга и учителя нет на этом свете, но её улыбка и слова, строгость и нежность, величие и простота всегда со мной, всегда во мне, пока я жива. Не это ли называется бессмертием?

Глава четвёртая

Недели две назад, когда жесткий пронизывающий ветер своей проволочной щёткой драл лица прохожим и напрочь выдувал тепло из дома, в станичную группу "Куплю-продам" на ватсапп кто-то прислал сообщение: "Бессовестные люди! Не вывозите в такую стужу кошек и собак к магазину "Магнит"! Сил нет смотреть на мучения домашних животных, брошенных своими хозяевами на произвол судьбы!" А потом появились фотографии: котята в коробке, дряхлая немецкая овчарка с совершенно потухшими глазами, лежащая в траве и напрочь забытая своим собачьим богом. Я рассказала  об этом семиклашкам, и вдруг одна из них со слезами, нескладно, но с душевным жаром и болью стала говорить о них, бездомных, сирых, голодных братьях наших меньших:

– У меня есть мечта: я вырасту и построю приют для животных, которых оставляют жестокие хозяева. Ведь они не хотят понять, что звери – это тоже человеки, но только в меху!

– Настя, – говорю, – у тебя  благородная мечта! Я верю, что у тебя всё получится!

  Кто-то из них, детей, даже бегал к "Магниту", чтобы покормить старую овчарку, но её нигде не оказалось, а вот котят разобрали. И тоска моя по Феньке, лучшей собаке на свете, после этого усилилась, перейдя в фазу душевной зубной боли: так бывает, когда в душе что-то ноет, словно больной зуб…