Николай распаляет себя такими мыслями. Его сердце страдает. Его взгляд бродит по квартире вслед за женой. Вот она собирается на свою ночную псалтирь. Вот ушла. А ушла не ночью, а вечером. Но зачем, ведь вечером там другие чтецы вычитывают. Это Николай уже знает. А у Нади дежурство начинается после полуночи. Вот интересно, что можно делать столько часов, вне своего дежурства, с восьми вечера до полуночи, думает Николай.

«И что, и мужчины у вас там ходят на псалтирь?» – «Да».

Ага, вот как. Мужчины, значит, там. Хм.

Он больше не может спать. Одевается и уходит в церковь. Ворота закрыты. Он стоит посреди пустой длинной улицы, под светом фонарей. Напротив жилые дома с тёмными окнами. Там, за окнами, спят нормальные, после нормальной порции вкусной, сытной супружеской любви.

Ну, совсем до ручки дошёл, думает он о себе. Довела, проклятая, думает о Наде. И ведь что самое обидное, никто ему кроме Нади не нужен. Подумать противно о другой. Он знает, что есть на свете однолюбы. Теперь понял, он – один из них. Какая, однако, мука – быть однолюбом.

Его взгляд падает на кнопку звонка на стене возле ворот. Он нажимает. На весь двор трезвон. Из сторожки идёт к воротам молодой сторож в джинсах и телогрейке. Волосы собраны в куцый хвостик, подбородок покрыт пушистой бородёнкой. Он говорит с Николаем доброжелательно, но отрывисто, и заметно, что парень борется со сном.

«На псалтирь? Спаси Господи», – быстро говорит он, не ждёт ответа, в его руке звякает связка ключей.

Через минуту Николай сидит на длинной узкой скамье под большими тёмными иконами. Где-то далеко-далеко от него, на противоположной стороне огромного древнего храма – иная планета, иной мир, освещённый дешёвой настольной лампой. Там – сокровенное, там – неземное и такое загадочное, такое страшное, что душа дрожит… А что, если всё это – правда? Бог, Ангелы, небожители? И – нечисть смрадная? Что тогда? От таких мыслей и холодно, и жарко, и дыхание пропадает, руки и ноги теряют силу. И только душа… Только душа всё дрожит, дрожит… Вот так будет он, Николай, на Страшном Суде дрожать…

Лампа освещает склонённое над толстой книгой лицо Нади. Лоб по самые брови скрыт косынкой. Концы косынки завязаны в узел на Надином затылке. Глаза Николая привыкают к полумраку. Он видит, что на полу, на голых матрацах в бело-синюю полоску, спят четыре псалтирщика в верхней одежде. У трёх псалтирщиков головы замотаны в женские платки. Ближний к Николаю псалтирщик спит, натянув одеяло на голову, поэтому непонятно, мужчина это или женщина. Пятый матрац пустой, это Надин матрац, понимает Николай.

Возле Нади на кафедре громко, как пулемёт, тикает, рассыпается сухим треском под сводами храма, толстый будильник.

Николай смотрит на Надю, его сердце успокаивается. Вот так бы всегда сидеть тут, смотреть на неё, и ничего больше мне не надо, думает он. Хотя, нет. Надо. Очень надо. А что надо? Известно, что. Целоваться с ней, обниматься, быть с ней, как всегда это было у них, хорошо, тепло, любовно…

У него щемит в груди, в глазах слёзы, он смотрит и смотрит на неё. Он больше не думает о Страшном Суде. Он поглощен близким, родным, нужным ему. Он привык к этому тёплому, сладкому своей нежностью, существованию внутри Надиной жизни. Он всегда жил, слившись с этой жизнью. Ничто иное не было так значительно, как вот это ощущение Надиной близости. Неужели больше никогда не будет этого самого? Не будет счастья, не будет мёда, и этого полёта, когда летишь, летишь, потом очнёшься, а рядом взгляд любимых глаз, родное дыхание. Тёплая, доверчивая, маленькая, прильнула, дышит в твоё плечо, сжимает своей маленькой ручкой твою лапу… Неужели – никогда?

Он пристально всматривается в неё, будто хочет увидеть в её лице ответ на свой вопрос. Но видит – антихриста. Он с рогами, с копытами, с когтями, у него кровавые глаза. Он убегает от Нади, а она мечет в него огненные стрелы, бросает в него кипящие жаром угли. Антихрист грозит кулаком Николаю. Тянет к нему длинные чёрные крючья, сейчас задушит, но Надя лупит антихриста огненной плёткой. Николаю жутко, его трясёт… Он открывает глаза, бородатый мужчина теребит его за плечо. «Иди, ляг, поспи, а то упадёшь. Вон, на моё место. А я пойду псалтирь читать».

Николай смотрит на Надю. Она уступает место за кафедрой бородатому.

Надя что-то ему тихо говорит, их головы склоняются друг к другу, она пальцем водит по книге. Они перешёптываются. Николаю кажется, что их руки соприкасаются. Он закрывает глаза, он не хочет знать, как соприкасаются руки Нади и бородача. Он поднимается и уходит на место бородача, рядом – матрац Нади. Матрац Нади, матрац бородача. Они, значит, лежат рядом друг с другом – Надя и бородач. Они могут чувствовать дыхание друг друга, их руки могут соприкоснуться.

Николай ложится на ещё тёплый матрац бородача, укрывается шерстяным одеялом без пододеяльника и спит до шести утра, пока не приходит сторож. В храме уже светло, за окнами дымчатое голубое небо. Иконы, подсвечники, царские врата, иконостас – всё в ярких, звонких и радостных бликах. Сторож говорит: пора вставать. Все поднимаются, убирают матрацы. Николай бросает взгляд на трёх пожилых псалтирщиц, отворачивается и больше ни на кого не смотрит. Сторож взваливает на себя матрацы, уносит в сторожку.

Николай и Надя идут домой. Оба молчат. Улица пустынная. Их шаги – единственный шум в утренней тишине.

Он думает о бородаче, о Наде. Значит, она каждый раз лежит рядом с бородачом, снова думает Николай о своём ночном открытии. Ему хочется убить бородача. Он смотрит на Надю.

– Надя. Ты разлюбила меня?

– Коля, – говорит она в ответ и замолкает.

Как будто обдумывает, что сказать, размышляет Николай с неудовольствием.

Ему слышен её вздох.

В этом вздохе он читает для себя укор, а ещё как будто огорчение.

Она ещё какое-то время молчит, потом говорит сдержанно:

– Я тебя не разлюбила.

– И всё?

– Что всё?

– И ты больше ничего мне не скажешь?

– А что надо сказать, Коля?

Она опять вздыхает, качает головой. Она хочет показать мне своё недовольство, думает он. Она хочет представить дело так, будто не она, а я в чём-то виноват.

Такие догадки о Надином поведении сердят Николая.

– Но послушай, Надя, ведь у нас так всё было хорошо… – он старается подражать ей и поэтому говорит, как и она, неспешно и сдержанно.

Сдержанность ему даётся с трудом. Он то и дело порывается перейти на привычную горячность в голосе.

Но он не хочет показывать ей свою слабость:

– А теперь?… Подожди, остановись.

Она останавливается. То, что она согласилась остановиться, подняла к нему глаза, Николая обрадовало, дало надежду, счастье можно вернуть. В её глазах он различает улыбку. В выражении её лица он угадывает прежнюю Надю.

Он наклоняется к ней, такой маленькой, такой родной. Он чувствует её дыхание, видит близко её глаза, губы. Он берёт Надю за руки, у неё детские крохотные ладошки, она без перчаток, её руки озябли. Тонкие запястья, тонкие пальцы, он всегда любил целовать каждый пальчик. Он тянет к губам её холодные пальчики, греет их дыханием, смотрит Наде в глаза. Он склонился к ней. Он большой, сильный. Она маленькая. Они – одно целое. Вокруг по-прежнему тихо. Машин нет. Людей нет. Город скоро проснётся, оживёт, побежит, задышит.

Чьи-то шаги. Ближе, прошёл мимо.

Сказал:

– Ангела Хранителя!

Бородач.

Надя посмотрела ему вслед, сказала:

– И тебе, Иван, Ангела Хранителя!

– А мне? – сказал Николай, поцеловал холодные пальчики жены.

Она освободила руки, спрятала в карманы балахона. Улыбнулась ему новой сестринской улыбкой.

Сказала доброжелательно:

– Пойдем, Коля. Домой надо.

В выражении её голоса Николаю почудилось великодушие старшей сестры.

9 гл.

Саша у тебя, сказал ей муж. И улыбнулся виновато, показывая ей кричащего младенца.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».