Тогда я скверно себя повела, прям ни в какие ворота. Разозлилась, офигеть как. Алинка узнала, что я опять одна, и взялась за старое – устраивать мою личную жизнь. Типа клин клином вышибают. Подсунула мне брата Лёши – Олега. Пацан, мол, ничейный пропадает. Без меня – меня женили, называется. Ну, я и вдарилась в разнос. Назло всё им сделала. Напилась, с каким-то хмырём в Донской уехала. Ну, понятно – зачем. Справедливости искать. И кое-кого. Не нашла.  Зато папу и Лену – нашла. Ой какой же был скандал, ну какой же был скандал, но впрочем песня не о том, а о любви. Да, о любви. Господи, как же хочется любить и быть любимой, разве это так сложно? В общем, вернулась я к Алинке. Потом в город. И со всеми разосралась в пух и в прах. Утром с папой. После обеда с подругой. Они свалили, а я осталась наедине с собой. Зря.

Когда смотришь с пятого этажа вниз, осознаёшь свою никчёмность, пустоту внутри и никакого просвета, кажется, что просто – взять и перекинуться через перила. Кончатся все мучения. Боль прекратится. И больше никому не будет проблем. Ну, погорюют. Пожалеют. Так им и надо! Всем! Но вот висишь вниз головой. Она кружится от страха, прилива крови, а руки ещё крепче сжимают эти чёртовы балконные железяки и понимаешь, что никакая сила не заставит их разжать, хоть они мокрые, и дрожат; думаешь, что сердце остановится и так, от одной только мысли, что сейчас можно соскользнуть…

Я не смогла, Дневник! Я слишком трус, чтобы жить, но ещё больший трус, чтобы умереть. Даже не помню, как завалилась назад, на балкон. И не упала. Ангелы спасли? Или черти, себе на потеху? И удивительно то, что потеряла сознание потом. Или заснула, не знаю. Очнулась ночью – замёрзла, прикинь? В комнату заползла буквально на четвереньках, без сил. Теперь мне с этим жить. Я и в смерти никчёмна.

Алинка позвонила через сутки. Мы помирились. И с папой тоже. Жизнь налаживается. Но иногда думаю, что внутри меня выжженная степь, и ни один аленький цветочек больше не расцветёт в ней!».

25 мая, перед линейкой, нашему классу огласили список учеников, поступивших в новую школу при РИИЖТе. Моя фамилия тоже прозвучала. Я вздрогнула. А нужно ли мне оно?

– Ты чё? Конечно нужно! – удивилась Лерка. Оказалось, я спросила вслух. И добавила. – Радостно с одной стороны – прощай, Макарыч с теоремами и Валечка со своим кружком Чехова…

– Чехова не трожь, – улыбнулась я.

– Ну, конечно, не трожь, у некоторых с ним же – вась-вась!

– У некоторых – тоже, – парировала я, намекая на Леркины пятёрки по сочинениям и её  участие в литературном кружке, пусть и добровольно-принудительное, как вся общественная жизнь в школе.

– Ладно, ладно. Мысль потеряла из-за тебя. А! С одной стороны радостно, а с другой – грустно. Детству-то – амба! Состав прибыл на конечную станцию, вылезай.

– Нет, Лер, нет – пересадка. Мы просто сядем в другой. Но я боюсь, что слишком спешу и могу сесть не в тот поезд.

Последний звонок прозвенел, прозвучали стихи, песни, напутственные речи. Мы с Алинкой с трудом сбежали со школьного двора: ребята звали с собой в парк, в кино, Лерка – гулять на набережную. Еле отвертелись и едва успели на электричку. Так и поехали, в форме. Наш вид вызывал улыбки у пассажиров, а мы буквально задрали носы – да, да, смотрите, какие нарядные и хорошенькие в отутюженных коричневых платьицах, накрахмаленных фартуках, с нелепыми нейлоновыми бантами, с чувством свободы – впереди лето, а экзамены – ой, ну их, кто помнит об экзаменах в конце мая?

Лёша встречал нас не один. Я насупилась. Алинка замотала головой – мол, она здесь не причём, её хата с краю: завязала вмешиваться в мои дела. Оказалось, не  очередной «жених», а – Вадик. Из приветствия и объяснений на скорую руку узнали, что у Лёшки при подъезде к вокзалу заглох мотоцикл, а Вадик мимо проезжал. Остановился, помог. Знакомы парни давно, по районному ДОСААФу. Учились на шофёров вместе. В благодарность Лёха Вадима пригласил рвануть с нами, за компанию. Я глаза закатила, а новую истерику – не стала. Хватило прошлой. Да и Алинке испортить очередное свидание – уже форменное свинство. Молча села, стараясь не касаться Вадика.

Парень, конечно, «хорош», подумала. Свадьба на носу, а он с малолеткой рассекает по полям, по весям. По карьерам. Но прежде заехали в магазин за хлебом, Лёша забыл из дома взять. Зашли все вместе. Лёха покупал, расплачивался, трындел с продавщицей и с нами одновременно: расписывал место как мистическое, обросшее легендами и загадками. Во, Цицерон! Раньше добывали в карьере песок, потом бросили. Почему – неизвестно. Купаться в нём опасно. Глубина – неимоверная, прям Марианская впадина местного масштаба, можно нырнуть и не вынырнуть: вода ледяная, пески засасывают и прочие страсти. А сколько там утопленников, машин в него сброшенных – никто не считал. Того и гляди, из тёмных волн выйдет Лох-Несское чудовище!

– Но водичка прозрачная, как самогон двойной перегонки, – рассмеялся Вадик.

– И песочек мягкий, чистый, вы такого не найдёте у себя в Ростовах, – нахваливал Лёшка, – тенёчек даже есть, клянусь своей треуголкой!

– Ну, если тенёчек, – хмыкнула Алинка, – тогда другое дело. Помчали давай. Тоже мне барон Мюнхаузен нашёлся!

И мы помчали. Никогда, мне казалось, я ещё не видела неба, такого ясного, яркого, как поле васильков; таких листьев нежных, сочных, ещё не опалённых южным зноем и оттого сияющих юной зеленью, дрожащих от шёпота ветра; не ощущала такого солнца, ослепительно белого, но с ласковыми лучами. Банты улетели. Причёски растрепались, юбки помялись. Но ни я, ни Алинка не расстроились: ведь, когда мотоциклы остановились на пригорке, и Лёха гордо произнёс: «Смотрите! Ну, что я говорил?», широким жестом обвёл кругом, восхищённо ахнули. Перед нами карьер – вода, что твой сапфир в золотой оправе, из песка.

Я стояла на крутом обрыве, счастливая, словно исследователь вулканов, который добрался до заветного кратера. И одинокая, будто пылинка, что медленно кружила и падала, падала в пропасть огромного, безжалостного мира.

«25 мая 23-00.

Еле успели на последнюю элекртичку. Лёшка не врал, Дневник. Изумительно! Когда мы спустились к карьеру, дух захватило. Можешь себе представить, синеву над собой и под ногами? Только над головой она дышит покоем, а внизу темнеет холодной угрозой. Когда чувствуешь ласковую ладонь на волосах и озноб одновременно, аж зубы сводит, потому что коснулся воды ступнями, как будто в горный родник вошёл. Это он, карьер. И на Земле можно найти космос!

А ещё с нами ездил Вадик. Спросил, почему я не приезжала на майские в Донской, не отмечала праздники там? Намекал, что кое-кто присутствовал. Пофигу. Хочу забыть навсегда, хочу…».

Вычеркнуть! Вычеркнуть тебя из жизни. И, если встречу когда-нибудь случайно, то пройду мимо, не волнуйся:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Июнь встретил ласково, словно отец дочку: сел на корточки и распахнул объятия. И бежишь к нему на встречу – сердчишко, что зайчонок тарабанит лапками по барабану; помнишь, что строг – экзамены, нелюбовь, но бежишь – душа пищит от радости. Вот, он какой июнь!

«4 июня.

Сдала, ура! Даже эту дурацкую информатику. Пацаны ржут – на счётах чего б не сдать. На отсталые ЭВМ намекают. Но, между прочим, в других школах и таких нет. А перед экзаменами мы писали сами на себя характеристики, в новую школу. Макарыч наш решил применить новаторский подход в педагогике, посмотреть, такие ли мы честные и принципиальные, дети перестройки, как ставим себя на классном часе. Да пожалуйста! Взяла и написала правду. Что не дисциплинированная, что учусь ниже своих способностей, что в общественной жизни ни класса, ни школы, участие не принимаю и всё в таком духе. Сдала Макарычу, ругала себя на все корки, душа набитая – ну кто с такой характеристикой в РИИЖТ возьмёт? Но вчера отдали аттестат, табель за 10-й класс, и писанину, думала, мою – нет, учителя. Там – всё с точностью до наоборот. Можно не волноваться – теперь возьмут. Осенью я буду учиться в школе при РИИЖТе. А как-то стыдно стало. Почему? Не пойму.