- Да. Я буду работать в районе, в прокуратуре.
- Следователем? - почему-то насторожилась.
- Да.
- То, что ты мне тогда рассказывал, - она покачала головой, - ты... не можешь продолжать этим заниматься.
- Вот так сразу? В первый вечер?
- Вот так, Игорь.
- А что я, собственно, тебе такого рассказывал?
- Не припомнишь?
- Нет.
- Ты рассказывал о жене твоего подследственного. Ты говорил, что не веришь ей...
- Ах, вот ты о чем! - Он растерянно стоял почти на пороге, было смешно - так он сюда спешил, не давал телеграмм, не беспокоил ее. Эти пятнадцать дней, которые были в Москве их пятнадцатью днями, он не только запомнил - они перевернули его жизнь, по воле этих пятнадцати дней он здесь, на краю земли, в этой Малой Тунгуске, где действительно убийственная тишина, где электрический свет дают лишь до одиннадцати вечера, где Наташа Светличная, маленький комочек жизни, привыкшая к московской ухоженности, к любви матери, отца, одиноко коротает темные вечера...
Ему стало не по себе. Зачем он сюда приехал? Кому это нужно? И что он говорил о жене Дмитриевского такого, что Наташа запомнила? Она ведь не раз и не два по этому его разговору о жене Дмитриевского судила о нем самом, и приговор стал не в его пользу. Он смутно помнил этот разговор. Мало ли их было в те пятнадцать вечеров... Да и ерничал он часто. Этак смешливо говорил о своих важных делах. И, может, так смешливо говорил о жене Дмитриевского, его любви к ней и ее любви к нему... Он, наверное, что-то не так и сказал. Женщины очень тщательно просматривают каждый тезис, высказанный о их сестре...
Терпеливо стоял он на пороге. Наташа смилостивилась.
- Ладно, - сказала она снова, - пей чай. И оставайся. Я уйду к Зайцевым. Здесь неподалеку...
- Не понимаю... Ничего не понимаю... И не помню...
- Зря. Еще нужна любовь женщины. Нужна. - Она сказала это с порога.
И он сразу вспомнил, что сказал ей о жене Дмитриевского. Тогда он не в шутку, очень серьезно - сказал ей, что... Собственно, - сказал он, зачем ей любовь? Дадут годиков пятнадцать... Любовь! Кому это нужно?
Вот на что обиделась Наташа!
Но это же так!
Не иначе!
Этот лопушок Дмитриевский, который убил любовницу, чтобы перед свадьбой развязать себе руки, будет сидеть, как миленький, много лет. И красивая женщина закопает все свое лучшее, все молодые годы - ради чего! Ну? Ради чего, спрашивается?
Жене Дмитриевского он тогда "продемонстрировал" показания ее мужа. Она молча выслушала. Лишь побледнела в конце, когда Дмитриевский стал описывать дом Светланы, посещение этого дома. Дмитриевский описывал старательно, как ученик, говорил, иногда сбиваясь... Эта его жена, видимо, представляла, как муж уходил к молодой семнадцатилетней любовнице, как стонали половицы в том доме, когда он, тяжело каясь (не последний же он подонок, чтобы, имея жену, ходить так и не чувствовать угрызений совести), поднимался по деревянным ступенькам. Ее мать в это время куда-то уходила, тетка отправлялась на базар...
Меломедов говорил убедительно, но она еще не верила ему. Но вот следователь показал ей план квартиры Светланы, нарисованный рукой ее мужа. Все детально обрисовано, все показано - куда заходил, куда клал фуражку, где стояло ведро, где таз. Сомнения улетучивались.
Следователь помнит, как эта женщина поднялась. Он галантно приподнялся, увидев, как тяжело она пошла. Как ни странно, жалости в нем к ней не было. "Пусть бы не убивал!" - сморщился он, провожая ее до двери. Гулко стучали шаги женщины на их служебной лестнице. Был поздний час, большинство служащих уже ушли домой. Он стоял у окна, провожая ее глазами. Она, пошатываясь, будто он ее тут напоил, шла к автобусной остановке. Ему казалось, что теперь все пойдет легко, стремительно.
Но через три дня жена Дмитриевского пришла к нему в кабинет без его вызова. Он вынужден был дать указание, чтобы ее пропустили. Меломедов стоял у окна, в таком же положении, как три дня тому назад, провожая ее взглядом к автобусной остановке. Теперь все пойдет легко, просто, - думал он, поворачиваясь к ней, он глядел на нее мельком, будто в пустоту. Теперь начнет плакать: с кем она связала свою жизнь!
Нет, она заговорила о другом.
Она ни слова не верит следователю.
Ее муж не мог убить!
Валя не мог иметь любовницу. Когда он к ней ходил? С работы? Но работает он вечером, его отсутствие было бы заметно. Это оркестр. А днем она была с ним рядом. Они по сути не разлучались. Убил! Разве она не заметила бы по его состоянию, что он совершил убийство! Это же было бы так заметно! Этого не скроешь!
"Ее настроил Боярский, - решил он. - Шут тебя бы побрал!" Этот возмутитель порядка! Стучит по столу своим худым кулаком: "Бред! Бред! Я знаю его с восьми лет! Он не убьет и муху!"
Он стал уверять ее в правде слов Дмитриевского. Может, конечно, не хотел убивать. Нечаянно. Они стали ругаться в саду, и он вгорячах чем-то ее ударил. Почему она не верит ни своему мужу, ни ему, следователю?
- Я буду просить мужа, чтобы он сказал все, как есть, как было. Жена Дмитриевского глядела отчужденно, непрощающе.
- Вам выгодно верить, что у него была любовница, - усмехнулся он.
- Да, по вашей версии - да!
- Я не придумывал никаких версий. Но вашему мужу грозит всего-то тюрьма. А так, сами понимаете...
- Он должен говорить правду. Пусть и расстрел.
Брови ее сузились, она побледнела. Но он не заметил ее состояния. Улыбнувшись, он ответил:
- Конечно, расстреляют-то не вас.
- И меня, - всхлипнула она. - В том числе! Если его убьют не за правду, убьют и меня. Вам это не простится никогда...
Он ее больше не видел. Дело в том, что на свидание с мужем он ее допускать перестал.
Наташе он пересказал все по-иному, но врать он не мог. Как сказала жена Дмитриевского - выложил. Как-то выложил с насмешечкой. Он сказал ей о Боярском, этом свидетеле в кавычках (не дай бог таких свидетелей, до следующего двухтысячелетия нельзя было бы разобрать и единого дела), Боярский научил ее чепухе. Допусти эту женщину к Дмитриевскому, все бы рухнуло, все показания - козе под хвост...
- Вообще в идиотическую любовь я не верю, - сказал тогда Меломедов. Я нагляделся на любовь. Через год-другой - новая семья, новые увлечения.
