Таня полуголая в кровати вся светилась, как новогодняя елка.

– Верунька! Я влюбилась! Он такой! Такой! Он небыкновен. Необык. Необыквенно. В общем, не могу счас выгорить. Завтра скажу. Завтра придет! Обещал! Чудный такой! Интеллигентный! Вот я выгорила!

– Придет, придет, спи, давай. Возможно. Нормальный.

– Знаешь, как меня все достало? Мать мозгоклюйку ненавжу… Спит на соседней кровати… Не дает дшать мне… Мне воздуха не хватает.

Таня встала и, пошатываясь, пошла на балкон, распахнула створки, хлынул свежий воздух и подарил предчувствие весны. Обе вдохнули полной грудью.

– Задолбала: «Доча то, се, делай так, не делай так». И уйти мне некуда. Зарплата не позволяет. Вот смотрю иногда на нее, как спит, и так ненавижу, что задушить хочу. Я плохая дочь, плохой человек.

Таня странно посмотрела на меня, заглядывая в глаза:

– Ты же знаешь, что с моим отцом произошло на самом деле?

Я попыталась отвести глаза.

Когда нам было по шесть лет, мой отец пришел с работы, осунувшийся, с опущенными плечами, долго снимал пальто и обувь в коридоре, будто не хотел проходить. Зашел на кухню, подсел к маме и тихо сказал, что на работу пришла страшная весть – Анатолий бросился под поезд.

– Толя – отец Тани? – уточнила мама.

– Да, вот так работаешь на одном предприятии, видишься часто и не знаешь, что на душе-то у человека. А оно вон что было, оказывается.

– Светлый парень был, улыбчивый такой, как Таню любил, прямо с рук не спускал. Как она теперь без него? Не потерялась бы в жизни…

Мать как в воду глядела.

– Таня, я знала давно. Но не принято же было о нем вспоминать у вас.

– Да, мозгоклюйка, она все гасит на своем пути. А папка добрый был. Не мог ей отпор дать.

Я внезапно осознала, отчего Таня так себя ведет. Поняла, что за своими переживаниями Танюху упустила, не вникала долго ни во что вокруг. Близкий с детства человек, ты вроде рядом, но не знаешь до конца, о чем он думает.

– Пойдем спать.

Прокрутилась на чужой кровати до утра. Было душно. Вставала, открывала окно – становилось холодно. Рядом сопела Танюха, норовила то ногу на меня закинуть, то прижаться.

А я ощущала внутри себя невероятную тишину. Как будто все голоса сомнений разом покинули меня, и стало отчетливо ясно, что я заблудилась.

Все думала, как жить дальше. Ничего лучше, чем все бросить и уехать из города, пока в голову не приходило. Если я не могу жить без него в этом городе, то, возможно, в другом городе я буду просто жить?

Утром не стала будить Таню. Тихо прикрыла за собой входную дверь и ушла домой.

Пока шла, познакомилась с Очаровашкой. Сразу так его прозвала – яркий парень, пухлые губы, большие темные глаза, высокие скулы, ямочка на щеке, когда смеется.

– Пошли погуляем вечером?

– Куда?

– В парк у реки.

Вечером я встретилась с ним в парке. Пока гуляли с ним по дорожкам, погода разошлась – начался снегопад, и все гуляющие исчезли. Мы заторопились. Сквозь пелену снега увидела силуэт человека на мосту. Подошли ближе – парень скорчился, его тошнило через перила. На вопросы он не отвечал.

Очаровашка начал выражать нетерпение.

– Пойдем уже. Холодно.

– Человеку плохо, надо помощь вызвать.

– Это не человек, а нарик. Ты всех пьяных и нариков будешь подбирать и скорую вызывать? Это не человек, если он довел себя до такого состояния.

Очаровашка стремительно терял всю привлекательность для меня.

Я молча набрала скорую помощь.

– К пьяным не выезжаем.

– Откуда вы знаете, что человек пьян?

– Вы же сами сказали, что его тошнит.

– Я сейчас позвоню в полицию, и мы будем выяснять, почему вы не принимаете вызов.

Очаровашка занервничал.

– Смотри, вот к нему уже подошли. Пойдем.

Парень в темном пальто подошел к парню и развернул его лицом к себе. Внимательно оглядел и ощупал на предмет травмы. Я разглядела, что наркоману или пьяному совсем плохо, под глазами темные круги, и ему не больше семнадцати лет на вид. Совсем ребенок, темноволосый и скуластый мальчик.

– Скорую вызвали?

– Да, еле-еле. Но должны выехать.

– Вы идите. Я дождусь их.

Он снова перевернул парня лицом вниз, чтобы тот не захлебнулся.

Я посмотрела на него, и столько силы и спокойной уверенности было в незнакомом парне, что хотелось еще немного с ним постоять.

– Пойдем уже. Он же сказал, здесь будет, – красавчик психовал.

– Ты иди. Я остаюсь, – он стал раздражать меня.

Очаровашка, развернулся и молча ушел.

– Парень твой?

– Нет. Так, ни о чем. Ты вот почему остался?

– Да он же живой. А вдруг умирает?

Стояли в полной темноте на мосту, и, казалось, мы одни в мире. Будто потерялись в нереальности происходящего. Мальчик очнулся, встал на четвереньки и просунул снова голову в ограждение моста, его уже не тошнило. Стоял на четвереньках и мерно раскачивался. Он вдруг четко и разборчиво сказал, что не хочет жить.

Скорая приехала и забрала его в машину.

Метель не заканчивалась. Мы быстрым шагом пошли вдоль реки в город. Совершенно не хотелось ничего говорить. Но вся ненормальность ситуации заключалась в нашем нежелании расстаться. Будто мы давно знакомы.

Зашли в чужой подъезд обогреться и сели на батарею возле окна. Он смешно, как пес, отряхнулся от снега.

– Надо выпить, – первое, что он сказал с момента разговора на мосту. – Меня Паша зовут.

– А меня Вера, но спиртного я не хочу сегодня.

Мы сидели в темном подъезде и грелись у батареи. Проговорили всю ночь. Утром он проводил меня до дома. Обменялись номерами телефонов и договорились не теряться. Я как-то сразу поняла, что Паша мне – друг. Это было хорошее ощущение – нежданно негаданно встретить человека, который тебя понимает.

В понедельник молча подала Комиссарше заявление на увольнение. Та прочла, сняла очки, протерла их, снова надела. Подняла на меня уставшие глаза, в них мельком проскочила боль. Я очень удивилась. Всегда казалось, что Комиссарша железобетонная. Всплыл в памяти давний разговор с Адамовной о Комиссарше, что та сделала аборт на позднем сроке, так как карьера пошла резко в гору. Потом не могла забеременеть, супруг ушел. Так и жила одна, но в должности финансового директора. Внезапно почувствовала эту суровую тетку, осознала почему, несмотря на то, что многое подбешивает, она все еще здесь работает. Честность – вот то, что я ощутила в Комиссарше. Вот эта внутренняя честность и притягивала меня, не давала уволиться.

– Присядь.

Я присела на краешек стула. Вдруг возникло ощущение, что та считывает с меня как по бумаге.

– Куда бежим?

– Уезжаю.

– Твердо решила?

– Да.

– Куда, если не секрет?

– Не знаю.

– От себя не убежишь. Делаем так. Это заявление ты рвешь.

Непрошенные слезы навернулись на глаза, и я подскочила со стула в попытке убежать.

– И не надо мне перечить. Вот, возьми, – она протянула мне контейнер с салфетками. – Прекрати истерику. Рвешь заявление, пишешь новое, с сегодняшнего дня на десять дней отпуска за свой счет. Нина Петровна тебя подменит. Пиши.

Хлюпая носом, написала и отдала.

– Иди, думай. За тебя никто думать не будет. Скажи Нине Петровне, чтобы зашла ко мне.

Умчалась в туалет и, стоя возле раковины, пыталась собраться и остановить слезы. Ничего не получалось. Нельзя, нельзя при них плакать. Заперлась в кабинке. В дверь долбили ногой.

– Ни фига себе, балет. Я еще и работу твою делать должна! Ты в курсе, что у меня и так завал? Десять дней! Выходи, Верка! Поговорим! Чего ты там прячешься? Пошли покурим! Выйди.

Вышла. Нина подобрела ко мне.

– Ну вот, так-то лучше. За мной! И пока я добрая, рассказывай, чего там у тебя. Что дурная голова надумала? Знаешь же, кроме войны и смерти все – фигня! Из-за мужика что ли? Да прям, придумала. Уроды они, причем все.

Я молча стояла, глядя в пол.

– Вот дура дурой. Ничего, и я такая была. Пройдет. Очухаешься. Все это фигня. Сгоняй куда-нибудь на недельку. Глядишь и пройдет. Вечно ты как не в себе.