– А я говорил с ним, – сказал Рагнар, – перед отплытием, вечером у Торвальда. Немного, правда. Но круто… Паршивец не признался, что твой сын.

Харальд расхохотался:

– Неужели стыдится меня?

«Пусть это шутка, но кто-то же дёрнул за шнур, ведущий к твоему сердцу – не так ли, Харальд? И согласись, чем старше ты становишься, тем легче нащупываются такие шнуры».

Рагнар, как всегда хмыкнув, устало покачал головой:

– Он со мной случайно столкнулся. Угрожал всевозможными карами, принялся чего-то там доказывать. На это я хотел только посмеяться… Хорошо, что он понял, насколько сглупил. А ты не бойся. Видел бы ты, с каким лицом он следил за тобой, когда ты на пристани раздавал приказы. И как он посмотрел на меня, когда я сказал, что ему повезло с конунгом.

С солнца ушёл туман, и по морю от него, вторя счастью в душе Харальда, пробежала волшебная пламенеюще-золотая тропка. Трудно было бороться с искушением и не повернуть драккар на неё.

– Знаешь, Рагнар, – Харальд провёл большим пальцем по усам, стирая улыбку. – Я возвращаюсь сюда, потому что это мой дом. Я хочу посвятить Трюггви здесь и хочу, чтобы его посвящал ты.

Рагнар прищурился в свете поднимающегося всё выше солнца.

– Не надо меня, Харальд. Не думаю, что это хорошая мысль.

Харальд спросил, еле сдерживая взвившуюся ядовитым огнём обиду:

– Почему?

Рагнар говорил медленно и, вероятно, только половину того, что думал на самом деле:

– Есть причина… Не из-за наших дрязг. Со мной охота у Трюггви не выйдет такой, как тебе хочется. Посвяти его лучше сам. Раньше он, наверное, молился на каждое слово о тебе. Он будет рад, а ты, я думаю, и сам этого хочешь.

Как всегда, Рагнар сказал достаточно.

Даже предостаточно. Харальд, не став спорить, замолчал…

Льды размером со страны позади. По правому борту тянется побережье – непрерывная мозаика с неровным, неразборчивым узором из красного, серого, коричневого гранита, песчаника и мрамора. Порой встречаются серые камни, светло-серые, тёмно-серые, бурые, огромные угольно-чёрные. Иной раз совсем синие, как небо в летнюю полночь. Меж камней ползёт и колеблется высохшая трава, а по сколотым зернистым поверхностям живой радугой расцветают лишайники. В тёмной кайме леса, что растёт поверх камня, песочно-красными мазками выделяются погибшие в прошлые зимы сосны.

Совсем скоро скалы разгладятся в пологий склон, который закончится обширной пристанью и посёлком – торговыми и защитными вратами усадьбы Волчье Гнездо.

Сон ушёл, а за ним ушёл и миг пробуждения, похожий на рывок из кромешно-чёрной глубины на переливающуюся светом поверхность, по которой когда-то плыл драккар Харальда Рыжего Волка.

Время открыть глаза, вспомнить собственное имя и приподняться на локтях.

За утро небо расчистилось в ровную бело-серую пустошь, по которой мела позёмка из тумана. Облака вдали застыли неприступными горными кряжами. Чайки улетели дальше по берегу, за бухту, но их крики будто остались на гальке вместе с объеденными рыбьими скелетами.

Торвальд достаёт из матерчатого дорожного мешка сушёную сельдь в мелкой соли. Один кусок он отправляет в рот, а саму сельдь сбрасывает на камни чайкам.

Запивать пришлось из ручья. Их около утёса целая семейка, льётся в море по окаменелым руслам. Тут ничего не растёт, кроме вереска, который высох в ковёр из ломких стеблей и недоцветших цветов. Чем ближе пролесок и ручьи, тем зеленее и мягче этот ковёр. И тем заметнее в нём тропинка.

Встав, Торвальд долго отряхивает с плаща приставший вереск. Хотя в пролеске травы прилипнет гораздо больше.

Мешок ложится на плечо; Торвальд оглядывается. Чайки прилетели. Слышно, как они дерутся на прибое за найденную рыбину, но вопли заглушает мерное, поглощающее мысли шуршание гальки…

Губы Торвальда, потрескавшиеся от ветра и пересоленной пищи, размыкаются в детской, едва заметной улыбке.

Море вернётся к нему. Он может в этом поклясться. Море никогда не отпускает своих сынов. К тем, кто хоть раз ходил по морю, оно придёт даже в предсмертном сне.

Но сейчас тропинка в пролесок зовёт всё отчётливей, всё нетерпеливей.

Пока он плавал по морю, на побережье пришла осень. Пускай и опоздавшей гостьей.

Листва держится, но своды пролеска уже налились мертвенной жёлто-коричневой краской. Своды покачиваются, показывая небо, и от каждого порыва ветра с ветвей на шапку и за шиворот сыплется редкий липкий дождик. Приходится подтягивать плащ чуть ли не до ушей… Иногда на тропинке попадаются замёрзшие лужицы, и под пяткой ломается ледяная корка. Цветы по-осеннему пышны, по-всякому красны, белы и желты.

Вдали трещит дятел. Постепенно его стук превращается в отглас иного мира, от которого вздрагивают плечи, если вслушиваться. И хочется громче насвистывать непотребную песенку про девушку, которой в ответ на её желание отказывает возлюбленный.

Уже нет осинок и берёзок, растущих на песке и гальке чахлыми сорняками. Тут не кусты-молодняк из низин, в коих из ручьёв собираются речки. Здесь высятся отборные строевые, мачтовые сосны.

То и дело у пней попадаются следы подношений с начертанными углём и краской рунами. И щепки серые, рыжие, а то и совсем белые, пока что не утонувшие во влажной чёрной почве…

Море продолжало шуметь в сверкающих просветах между многослойным частоколом из стволов. К острому запаху соли ветер подмешивал дым – дым из человеческих жилищ, его с другим дымом не спутать.

Тропинка вклинивалась в дорогу, широкую, накатанную. Луж на дороге было больше, чем на тропке, ведь её проложили в русле высохшего ручья, и она, огибая кусты бузины с ярко-красными ягодами, уходила к посёлку, который ссыпался к пристани, как осадок с пологого склона.

В дальних загонах звенело блеяние, за домами гоготал заблудившийся гусак, а на улице грызлись собаки… Тёмной верёвочкой поднимается дым – по-видимому, это кузница – оттуда гудит молот, и гудение его высоко-высоко повисает в воздухе. На дощатых настилах громыхают повозки, их тянут понурые лошадёнки. Идут, налегке или скрючившись под тюками и бочонками, горожане в таких же войлочных шапках, как у Торвальда.

У торговых мест раскладывали россыпи из мечей, топоров, разноцветное стекло, бирюзу и нефрит нанизанными бусами, кожи, восточный шёлк и меха с севера.

На причале оживились – подошёл торговый корабль.

Его парус собрали, к бортам кинули доски и мостки. Пока привязывали к столбам цепи с кормы и носа, по доскам уже скатывались бочки с дорогим франкским вином.

Но тропинка не спускается к пристани, а бежит на пригорок, вдоль бузинных зарослей, у которых стоит Торвальд.

Он вытягивает руку и вздрагивает, коснувшись бузинной ветки. И моргает, быстро-быстро, почти до слёз.

Потому что видит обоими глазами.

«Начинается…»

Миг назад с ветки свешивались гроздья алых ягодок, но сейчас вместо них сгрудились соцветия. Их обрамляют листья, острые, как торчащие из колчана наконечники стрел. И цветочки пахнут необычайно резко.

Лес разбежался вправо и влево разом, ведя вслед за каждой стороной расширявшийся, обострявшийся взгляд каждого глаза, пока не схлестнулся за затылком. Торвальд, даже не оборачиваясь, увидел, на которой из сосен…

Лес не стал ни ниже, ни выше. Но раскрылась подложенная иными мирами его скрытая половина.

Ярко и пронзительно вспыхивает солнце.

Между тропинкой и цветущей бузиной прямо на Торвальда, подхватив юбку, бежит девушка.

Под её башмаки стелется сочный зеленеющий вереск, сосны переливаются самыми радостными и беспримесными оттенками – кажется, что в лес спустилась поиграть стая солнечных котят. Вьющиеся волосы девушки порхают облачком вокруг головы и длинной косы. Платье её синего или зелёного цвета, но на солнце почему-то полыхает ярко-багряным… Бузина обильно цветёт звёздочками и пахнет просто оглушающе.