Я прошёл пару километров пешком, после чего свернул на объездную дорогу – таковой она была, судя по оживлённому движению грузовиков на ней, – и, продолжая медленно идти, вытянул руку с поднятым вверх большим пальцем, как здесь, кажется, ловят машину автостоперы. До Лос-Анджелеса отсюда было километров двести, а денег у меня почти не осталось, так что вся надежда была на милосердных попутчиков. Одна за другой проносились машины, обдавая меня пылью и выхлопами, но я, прикрыв рот футболкой, всё продолжал налавливать удачу, и в один момент на обочину съехала фура, судя по наклейке, вёзшая мороженные полуфабрикаты. Опустилось окно, я прокричал в него «Los Angeles!», после чего дверь открылась и я, шагнув на ступеньку, поднялся в салон.
На водителя я старался не смотреть, а вот он, за ненадобностью почти не трогая баранку, беспардонно меня разглядывал. А потом вдруг протянул мне руку и сказал:
– Витя.
Теперь я уже тоже обратился взглядом к своему благодетелю. Полноватый, возрастной, почти лысый, он чем-то походил на Будду с сувенирных статуэток – возможно, какой-то медвежьей мягкостью всех его черт, от которой даже синяя клетчатая рубашка на нём походила на тунику.
– Женя, – представился я в ответ. Мы пожали руки.
– И зачем в Лос-Анджелес едешь?
– А… да к подруге в гости. А как… вы поняли, что я…
– Да на роже написано, хе-хе… Это как в анекдоте, знаешь: сидят в купе русский и англичанин; русский не хочет себя выдавать, колбасу не достаёт, ложку из кружки вынул после того, как сахар размешал. А англичанин к нему всё равно по-русски обращается. Ну, русский спрашивает, как он узнал. А англичанин ему: «А вы глаз по привычке щурите, когда чай пьёте».
Я для приличия усмехнулся.
– Ну, а вы что здесь делаете? В смысле, в Америке…
– Как что, фурю. А ты не видишь? Раньше был фурьерист, потом футурист, а сейчас вот, – он легонько похлопал по рулю, – фурист.
– И как давно вы… фурист?
– Да лет восемь уже, с тех пор как из больницы ушёл. Я раньше реаниматологом был. Но сам себя называл миккирургом – звёзд откачивал. Актёров там, певцов, ведущих. Все на наркоте сидят… Ну, зато бабло хорошее зашибал.
– А чего ушли?
– Ой, тяжело очень, тяжело… – вздохнул Витя. – Когда кто-то умирал, я не спал, перечитывал книги, думал: «Может, это я что не так сделал? Может, попади он к другому специалисту, выжил бы?..»
– Я думаю, что… так или иначе, значит, человеку уже было пора. Люди просто так не умирают. На то должна быть неоспоримая причина, как бы приговор. А вы просто… ну, исполнитель. То есть, я не хочу сказать, что вы палач…
– Расслабься, я понимаю; я даже сам утешал себя именно этим: он должен был умереть, а плохой врач – просто обстоятельства смерти. Но… я до сих пор иногда вспоминаю беготню в реанимационной, прогоняю в голове свои действия и понимаю, что можно было ведь и по-другому… всё сделать. Знаешь, когда я был таким, как ты, я читал книжки, посылал взрослых; мне казалось, что я круче, умнее остальных и что есть какое-то мировое зло, от которого нам всем плохо. Но когда я стал попадать в ситуации, где тупо нет правильного решения, я понял, что нет абсолютно злых или абсолютно добрых людей, что все вокруг… просто выполняют свою работу. Среди моих коллег были те, кто воровал психотропные препараты и продавал их на чёрном рынке, те, кто отмывал бабло на вакцинах, кто шёл вверх по головам: один стал главврачом, другой устроился в департамент. Я не разделял их зла, не сочувствовал ему, но я его понимал. Они просто выполняли свою работу. Недостаточно хорошо, но выполняли.
– «Зло – от недостатка добра» – кажется, Аврелий Августин, – сказал я.
На это Витя только снова досадливо вздохнул (но на этот раз он, кажется, досадовал уже не на себя) и уставился на дорогу.
В остаток нашей поездки мы ещё поговорили, но больше по мелочи. Витя, как я и думал, вёз полуфабрикаты, рыбное филе в панировке – и как-то понял, что я нелегал. На мой вопрос как опять сослался на свои глубокие познания в области физиогномики. «Вижу, тут дела любовные, – говорил он. – Ещё когда проезжал мимо, увидел. Кто ж в здравом уме будет стоять на таком солнцепёке? Ну, что сказать… моё уважение. Смотри только, ментам не попадись».
Как мы въехали в Лос-Анджелес, я не заметил – притомился от жары и сидел в каком-то полусне, смотря в окно и ничего не видя. Уже на Витиной остановке (это были задворки какого-то большого торгового центра) я пришёл в себя, поблагодарил Витю и спрыгнул на землю. Вокруг было оживлённое движение: грузовые машины циркулировали по обнесённой железной сеткой стоянке; возле них толпились смуглые полураздетые люди и вытаскивали из их кузовов коробки. Уже на некотором расстоянии я заметил, что и к нашей машине стянулись рабочие. Среди них был Энтони. Смуглый, плечистый, с короткими чёрными волосами. Я было двинулся к нему, как к тому единственно знакомому, что было в этом неведомом, потустороннем мире, – но остановился. Едва ли он захотел бы, чтобы я видел его здесь, при таких обстоятельствах. Иначе почему он не сказал мне о своей работе? В ней не было ничего постыдного – я понимал это и, более того, теперь стыдился сам – своего мечтательного тунеядства, о котором мне напомнила эта картина трудовой жизни обитателей Эдема. Но я всё равно развернулся и поспешил выйти за сетчатый забор.
Зайдя в ближайший Макдональдс, я взял еду, поставил на зарядку уже почти севший телефон и открыл карты. Отсюда до дома с зелёным диваном в Беверли-Хиллс было двадцать километров – расстояние, которое я иной раз прохожу пешком на прогулке. И пока я поедал купленные на последнее без сдачи чизбургеры, меня всё гуще обволакивало смятение. И не только потому, что Макдональдс здесь, на его родине, оказался на редкость невкусным, а вокруг сидели или, скорее, приживали люди по большей части не совсем состоятельного вида. Прежде всего, я не верил свету, забрезжившему в конце этого многокилометрового, уставленного постами пограничников тоннеля. Возможно, я что-то перепутал, и дом этот совсем не здесь или совсем не сейчас. Что ж, а если и был всё-таки свет, он застал меня врасплох и слепил мои сонные, только открывшиеся глаза. Я был к нему не готов и стал подумывать о том, а не освоиться ли мне в городе, не обратиться ли мне за помощью к Энтони. Но сразу отринул эти мысли, как те, что шипят по утрам на будильник. Наличных денег у меня не оставалось, а где их снять, я понятия не имел. И сейчас я был твёрдо убеждён в том, что всё должно разрешиться именно сегодня.
Итак, дождавшись, когда телефон достаточно зарядится, я вышел из Макдональдса и двинулся по синей полоске в навигаторе. По сторонам от неё шумел автомобильный поток, росли высоченные небоскрёбы и одноэтажные домики; иногда её излишне неспешно пересекали какие-то излишне улыбчивые люди, – но от неё я старался не отступать даже глазами. И через два часа быстрой ходьбы на лужайке я увидел чёрный щит с золотистой надписью «Beverly Hills». Правда, какие-то вандалы изменили баллончиком одну букву, так что теперь надпись читалась как «Beverly Kills». Хотя, судя по тому, что вандализм этот никто не спешил стирать, это была просто пиар-кампания новой части «Оно». Дальше дорога, по сторонам которой ровной шеренгой росли пальмы, пошла в горку.
Немало ещё я прошёл спорткаров, миниатюрных парков с фонтанами и роскошных домов перед тем, как ступил на финишную прямую – Coldwater Canyon Drive. Забавное название, я бы даже сказал, насмешливое. Особенно для местного контингента, у которого холодная вода может отнять кусок хлеба. Здесь дорога, видимо, более старая, выжженная солнцем, побелела, а вдоль неё потянулись сосны.
Наконец, пройдя ещё немного, я оказался возле нужного дома. Кремово-белого, двухэтажного, с дугообразной подъездной дорожкой за выдвижными воротами и пышной зеленью, укрывающей его от дороги. Я понял, что пришёл по адресу хотя бы потому, что перед живой, с торчащими из неё пиками, изгородью была разбита клумба, а в ней – цветочная композиция: шесть зелёных «иксов» на красном фоне. От этих «иксов», от нескольких машин, как-то небрежно и словно бы наскоро припаркованных за воротами, от зелени, прятавшей дом, и от самого дома исходили пары глянцевой похоти. Сердце моё заколотилось. Я притаился за деревом, иногда притворно залипая в телефон, когда мимо шли прохожие, и стал ждать. На вделанном в каменную тумбу почтовом ящике был написан номер дома – 1139. От скуки я принялся расставлять математические символы между цифрами так, чтобы в результате получилась восьмёрка. Это у меня вышло без труда: 1+1–3+9=8. Тогда я задумался над сакральным смыслом этой арифметики. К одной маленькой удаче присовокупляется другая, но за ними следует перевешивающий их промах. Однако затем приваливает такое счастье, что ему даже и необходим отрицательный балласт – чисто для баланса. Эти вычисления были тверже любых доводов и предлогов, под которыми я мог познакомиться с Мелиссой.
