Это сильно сократило расстояние, отделяющее ее от женского монастыря, о котором он подумывал. А заодно заронило подозрение, не может ли она с Брюсом… Он отогнал эту мысль. Навряд ли она осмелится, но пусть все же Мализ разведает.
А теперь он сидел как на иголках, дожидаясь ее появления, чтобы можно было начать эту треклятую охоту, хотя, если дела пойдут гладко, как запланировано, гордиев узел Брюсов будет разрублен. Предпочтительно, подумал он угрюмо, прежде чем блеснет секретный клинок Брюса.
Потому-то, разумеется, он и его люди, выбранные на охоту, снарядились как на войну, облачившись в кольчуги и сюркоты с гербами; Бьюкен заметил, что Брюс блистает в расшитой гербовой накидке, с непокрытой головой, с улыбкой наблюдая за щебечущим Джейми Дугласом, пытающимся петь и играть, одновременно держа в узде норовистого коня. Однако же он взял с собой людей, не щеголяющих ливреями Каррика, так что никто толком не знает, кому они принадлежат.
Бьюкен оглядел их с головы до пят: хорошо вооружены и сидят на приличных гарронах – шотландских пони. Вид у них такой, будто они откусили в жизни добрый фунт лиха, но зубы не обломали, особливо их предводитель, юный господин из Хердманстона.
Ощутив на себе взгляд, Хэл обернулся к графу, сидевшему на своем крупном взмокшем дестриэ – боевом коне, укутавшись в черный плащ с куньей оторочкой, под которым поблескивала кольчуга. Широкое, чисто выбритое лицо, обрамленное стеганой шапочкой с тесемками, прежде красивое, пока жир не колонизировал лишние подбородки, зарозовелось и вспотело, как попка младенца.
Граф Бьюкенский на дюжину лет старше Брюса, но преимущество в силе, даваемое молодостью, подумал Хэл, уравновешено коварством, таящимся в этих глазах Комина под нависшими бровями.
Бьюкен признал вежливый поклон головы Хердманстона, кивнув в ответ. Брадакус бил траву копытом и фыркал, заставив Бьюкена небрежно похлопать его по шее, даже сквозь кожаную перчатку ощутив, как лоснится потная кожа коня.
Надо было попросить иноходца вместо того, чтобы ехать на охоту верхом на дестриэ, угрюмо подумал он, но не мог себя заставить просить хоть что-то ни у Дугласов, ни у Брюсов. А теперь превосходный боевой конь, тянущий на добрых 25 мерков[17], охромеет, не говоря уж о присвоенном его женой, и Бьюкен даже не знал, что взвинчивает его больше – что она взяла на увеселительную прогулку боевого коня или то, как откровенно строила глазки Брюсу за столом вчера вечером.
Кабанятина в горчице и запеканка из цельной пшеницы с голубями, грибами, морковью, луком и зеленью – листьями фиалок и цветами сирени, гордо объявила государыня Дуглас. С лепестками роз. Бьюкен до сих пор чувствовал, как они распирают кишки, и пускал ветры не менее усердно, чем потел его конь.
Странное блюдо – это еще слабо сказано. Старый брат Бенедикт благословил трапезу, и это были его последние слова, прежде чем он уснул, уронив голову на розовые лепестки в подливке. Достопочтенное собрание за высоким столом[18] – он сам, Брюс, дамы, малыш Джейми Дуглас, Инчмартины, Дэйви Сивард и прочие – хранило оцепенелую осмотрительность. То бишь все, кроме Изабеллы. Мелкие дворяне чирикали между собой достаточно дружелюбно, не считая тех, кто сидел поближе к соли, где начались угрюмые переглядки по поводу того, кого посадили выше, а кого ниже ее.
Беседу вели вполголоса, будто под сенью грозовой тучей нависшего над ней короля Эдуарда, – Длинноногий отбрасывает длинную тень, мрачно думал Бьюкен, даже из Франции. Он несколько раз осадил Брюса, чем был очень доволен, в то же время не проговорившись ни словом в ответ на неуклюжие попытки прощупать его намерения в отношении мятежного Мори.
– Exitus acta probat[19], – невнятно пролепетал он, поперхнувшись при виде улыбок и укромной беседы Изабеллы с государыней, – прямо напротив него, нарочито его игнорируя.
– Уповаю, результат подтвердит деяния, – по-французски ответил Брюс с холодным взором, – но тут вы помаваете дивно широким и обоюдоострым клинком.
Хэл удивился бы, узнав, что они с Бьюкеном думают об одном и том же, хотя его подтолкнул к этим мыслям вид Псаренка, чью жизнь исковеркали и перекроили за вчерашним пиршеством – небрежно, будто швырнули собаке кость.
– Ваши борзые пристроены? – окликнула Элинор Дуглас Хэла, которого усадили – к его немалому изумлению – во главе возвышения поменьше, на расстоянии вытянутой руки от высокого стола. Подумав, что государыня пытается разрядить напряжение вокруг себя, он охотно отозвался и лишь тогда обнаружил, что только усугубил дело.
– Ваш отрок их успокаивает, госпожа, – отвечал он, вполуха прислушиваясь к угрюмой, отрывистой пикировке между Бьюкеном и Брюсом.
– Мне в утеху отдать мальчишку вам, – с улыбкой проговорила государыня. Хэл увидел внезапно потрясенный взгляд Джейми, не донесшего ложку до рта, и сообразил, что Элинор тоже заметила это.
– Джейми почтет меня за злобную мачеху из сказок, – продолжала она, не глядя на пасынка, – но он проводит не в меру много времени с этим безродным чадом, так что настал час разделить их, дабы он постиг поведение, приставшее его положению.
Хэл ощутил глубинный водоворот, и тут же вспышкой пришло беспощадное осознание: мальчишка-псарь – побочный отпрыск Смелого, подумал он про себя, и эта баба хватается за любой шанс отомстить блудному супругу и все более докучающему пасынку. «Гуттерблюйд был первым, я следующий – опасная игра, госпожа…» Бросив взгляд на Джейми, Хэл увидел вытянувшееся в струнку тело, окаменевшее лицо.
– Я буду заботливо опекать паренька, – произнес он, подчеркнуто глядя на Джейми, а не на нее, – ибо коли утихомиривает моих чертей, он просто на вес золота.
Ценность этого дара Хэл осознал лишь позже и, глядя на щуплого сорванца, дивился спокойствию, которое тот навевает на этих здоровенных бестий; вспомнив мерзкий нрав доезжачего, он насупился еще больше и тут вдруг сообразил, что делает это, таращась на графа Бьюкенского.
Поспешно изобразив извиняющуюся улыбку, Хэл отвернулся и лишь позже понял, что Бьюкен его даже не видел, вперившись взглядом, как змея в полевку, в появившуюся жену.
Она явилась пятном крови на прозелени дня, светозарно улыбаясь и приветствуя милостивым наклоном головы своего хмурого мужа, охотников и малолетних выжлятников. Изабелла сидела верхом по-мужски на покрытом попоной иноходце – ну, хотя бы на сей раз не на боевом коне, свирепо подумал Бьюкен, – а государыня Дугласская, нарочито скромная и сознающая свой титул, ехала боком на женском седле вслед за Гуттерблюйдом, державшим на запястье ее сокола.
Изабелла была облачена в красно-коричневое одеяние из домотканой шерсти, расшитое золотом, обувшись – по мнению Хэла, совершенно неуместно – в изношенные, замызганные полусапожки, более приставшие простолюдину, нежели графине; зато ее плащ с капюшоном был ярче ягод остролиста. Хэл сообразил, что все это позаимствовано у государыни Дуглас, – кроме сапожек, ее собственных, а прибыла она лишь в зеленом платье, старом дорожном плаще и с парой туфелек тонкой работы.
Джейми, ехавший рядом с ней, держа в одной руке лютню, подмигнул Псаренку, и тот выдавил блеклую улыбку. Оба разделили общую печаль самых последних минут совместного пребывания за всю свою жизнь до этого момента.
– Жена, – проворчал Бьюкен, скупо кивнув, и удостоился в ответ холодной улыбки.
– Ба! – вслед за тем воскликнула она, перекрыв шум, поднятый собаками, лошадьми и людьми. – Государь Роберт, зяблики!
Бьюкен раздумчиво взирал из-под низко нависших бровей на Брюса и свою жену, играющих в ту же дурацкую игру, что и весь вечер вчера за столом. И ощутил в груди раздражение, всплывающее, как дерьмо в сточной канаве.
– Запросто. Мороз, – отозвался Брюс. – А вот теперь для вас цапли.
Хэл заметил, как просияла Изабелла – глаза горят сапфировым пламенем, волосы переливаются всеми оттенками меди, – ощутил, как во рту пересохло, и уставился на нее во все глаза. Бьюкен тоже это заметил, и это только раззудило его, как докучный летний свербеж в паху, от почесывания только распаляющийся.
