Братец кинулся к холодильнику – хорошо, что хоть завтра не на работу. Втроем они присели к столу на кухне. Двое взрослых детей, дочка и сын, спали в дальних комнатах просторного дома.

Федя распечатал бутылку, коньяк побежал по рюмкам.

– С прибытием, дорогая… Мы так ждали тебя, что, извини, просчитались.

Эмма, ополоснув руки под краном, присела к столу:

– Меня интересует Марта. Что с ней? Она почему-то не пишет…

ОНА ЗИМОЙ ЛЮБИТЬ НАС БУДЕТ

День у Ножовкина, прошел в разговорах. После ужина он отправился в зал – на кровать с панцирной сеткой. Кровать просела под тяжестью тела. Господи, как можно спать в таком гамаке?

Назавтра он долго лежал в постели. Поясницу ломило в изогнутом положении, и с этим надо было что-нибудь делать – щит подложить или доску.

Опустив ноги на половик, он сел в кровати. Вот и первая ночёвка…

Оставаясь в кровати, он разглядывал комнату. У противоположной стены стояла еще одна кровать, маленькая, словно бы для подростка. Слева был шкаф и пара стульев, у окна – накрытый светлой клеенкой круглый стол. Здесь же, в углу, расположился телевизор, а в противоположном углу – иконы. Пол устлан дорожками. Из-под них проглядывал золотистый палас. С потолка смотрела рогатая люстра – ее в прошлый раз удалось подключить, как и переделать проводку в сенях, врезать новый замок. На остальное не хватило времени – у сыновей кончились зимние каникулы. Такова жизнь. Что тут поделаешь… На этот раз должно бы хватить – и времени, и сил. Погода бы только не подвела.

В зал вошла мать.

– Встал, сынок? С добрым утром…

– С добрым… Надо к делам приступать.

– Успеешь еще, не спеши…

Ножовкин умылся, присел к столу.

Мать говорила:

– Я к Карасевым утрам ходила – хотела пригласить на сегодня. Но никто не открыл. На рыбалку, видно, уехал. Машка у него пила на неделе, так что теперь не откроет…

– Потом пригласишь…

Позавтракав, Ножовкин пошел ко двору – посмотреть, что к чему. Напротив соседнего крыльца, у городьбы, кучерявый мужик перекладывал поленья с места на место. Должно быть, это и был Прибавкин, и Ножовкин с ним поздоровался.

Мужик вроде как обрадовался:

– Надо дела тоже делать, а тут холода. Мы с вашей мамой маленько поцапались – по поводу земли. Перемерили землю, акт составили, но Анна Егоровна не хочет подписывать. Мне хотя бы сарай убрать. Я сам хотел разобрать, – он махнул рукой в сторону огорода, – она ни в какую. «Приедет, говорит, сын и сам распланирует, потому что он тоже хозяин…» Ну, думаю, надо ждать… Я с ней спокойно говорил. Она меня по-всякому, но я стерпел. В поссовете сказали: «Ты с этой бабушкой не связывайся!»

– Понятно…

– А я и не связывался. Зачем мне скандал заводить. Мне потихоньку надо…У меня у самого вон тоже матушка – замучился. Потом как-нибудь расскажу. Не обижайся, сосед.

– А я и не думал.

– Баньку хочу протопить. Пойдешь с дороги?

– Не откажусь.

Ножовкин достал пачку сигарет, предложил новому знакомому.

– А я тебя так и представлял. – Улыбка скользнула по лицу Прибавкина. – Но ты сильно изменился. Ты в какой школе учился? В курятнике? Карась говорит, что вы учились в одном классе.

– С его братом…

– Не спорю, – согласился Прибавкин. – Я не общался с Карасями…

Докурив сигарету, Ножовкин пошел в дом. Они собирались с матушкой двигаться в поле, где у той спрятана была под ботвой картошка. Туда должен был подъехать дядя Ваня Гуськов. Мать достала из кофточки аэрозольный баллончик. Брызнув в рот и глубоко вдохнув, задержала дыхание.

– Никак без этой штуки не могу, – вздохнула она. – Если идти, сначала проверю карманы – там ли моя дыхалка. Теофедрин давно уж не помогает. Слабый.

Они собрались, вышли из дома и тихонько направились в сторону парка, что остался от прежнего дикого леса. Было солнечно и тепло. Меж сосновых крон синело небо, и на земле, усыпанной шишками и палой хвоей, играли светлые пятна. Когда-то здешний парк был обычным лесом. Лет, может, сто назад. Поселок устроился вокруг зеленого острова, и сам этот «остров» покрылся сетью тропинок.

Мать едва тащилась за сыном, так что Ножовкин теперь притормаживал, поджидая.

Миновав парк, с остановками, они вновь оказались в поселке – среди частных домов. Впереди маячила дюжина двухэтажных брусчатых домов со всеми удобствами. Ножовкин всё так же шагал впереди. Мать шагала за ним тяжело, со свистом гоняя воздух:

– «Шанхай» видишь? За ним поля…

Добравшись до огородов, мать открыла калитку в заборе и повела за собой через участки, кое-как огороженные. Она норовила теперь шагать впереди. Под конец они перелезли через трухлявые жерди – и вот он участок.

Мать подошла и стала разбирать ворох ботвы. Под ботвой оказался кусок рубероида, под ним картошка россыпью.

На соседнем участке какой-то мужик крыл крышу новой бани.

– Я у вас кусочек взяла! – призналась мать. – Картошку прикрыть! Может, ругаться будете?!

– Не беспокойтесь! – крикнул мужик. – Раз взяли, значит, надо было!

– Я всегда так оставляю, – шепнула мать. – Не на себе же ее тащить. А так я зарою ботвой, а потом привезу. Мне Иван Гуськов возит. Привезет и скажет: «Вот и приехали, а ты боялась…» А я говорю: сколько возьмешь!? «А нисколько, говорит, не надо! Коню на овес – и хватит!»

Материн голос звенел.

– Постарел, наверно?

– Не мало-то! Какой был, такой и остался!

С дороги вдруг донеслось знакомое «тпру-у», и старый возница в светлой изношенной робе слез с телеги.

Ножовкин подошел к нему. Они обнялись. Дед пыхтел в ухо:

– Приехал всё-таки, Сережка! А мать не верила. Опять, говорит, обманет.

Вдвоем они убрали жерди, и лошадь потащила пустую телегу по рыхлому огороду. Возле картошки она встала, потянулась мордой к траве у забора.

Ножовкин с матерью теперь набирали картошку в ведра и высыпали в мешки.

Гуськов ворчал, улыбаясь:

– Сказал, что подъеду, а они тут копаются…

Мать оборонялась:

– Ты раньше приехал, чем обещал.

– Ничё не раньше. Как раз, – говорил тот.

Он поднял с земли картофелину и бросил в ведро. На другой руке у него не хватало нескольких пальцев: в детстве он подсказал старшему брату, где надо рубить топором.

Мешки вскоре наполнили, Ножовкин закинул их в телегу. Лошадь напряглась и пошла к дороге. Городьбу привели в прежний вид, и дядя Ваня, заставив всех сесть в телегу, забрался сам и тронул коня. Чё тут везти-то. Пять мешков всего.

Мать сидела с ним впереди. Конь равнодушно тянул телегу, а Ножовкин, примостившись сзади, смотрел, как тянется от телеги дорога.

Они свернули в парк и колотились теперь колесами на сморщенных корневищах. На пути попадались лужи. Вода стекала с блестящих ободьев. Ножовкин давно не ездил на лошади и теперь удивлялся, как журчит вода, как они клонятся в разные стороны, как скрепит телега, как ворчат о чем-то дядя Ваня с матерью. Хорошо им тут!

– Ну, давай, Сережка! Таскай материн урожай! Вон ты какой сильный!

Дядя Ваня подпятил к воротам телегу, и Ножовкин принялся бегать туда и обратно, таская мешки на терраску. Пять раз сбегал. Разбежался в шестой, но нести уже было нечего – в телеге лежал лишь клок соломы для мягкости, прикрытый куском брезента.

– Дядя Ваня, ты так и не пьешь? – спросил Ножовкин, утираясь платком от пота.

– Как бросил, так и не пью, – щурился дядя Ваня.

– И не куришь?

– Так я не курил никогда. А ты разве куришь?

– Начал недавно…

– Зря. Брось.

Из дома вышла мать и согнулась вопросительным знаком перед Гуськовым:

– Сколько с меня?

– Малышу на овес, – ответил тот, но по лицу было видно, что он и больше возьмет – только предложи. Мать вынула из кошелька две бумажки и протянула. Тот скомкал их и сунул за пазуху, ближе к сердцу.