Последние сумерки

Мглистый сырой ветер захлестывает гору, воет, катится над стонущими лесами. Я глубоко втянул в легкие воздух и, ни о чем не думая, счастливый, с хрипом выпустил его наружу: на свободу. Широким шагом двинулся сквозь туман: на свободе! Сверху в облаках что-то грохнуло; капли дождя застучали по лбу; сердце бешено колотилось: свобода! Мои поросшие седым волосом ноги выделывали танцевальные фигуры: свобода! Свобода! Я больше не служу у Грифия; далеко позади осталась тюрьма! Я, Пифей, обрел свободу и шагаю по облакам!!!

По шею

кто-то высунулся из расселины скалы и недоуменно уставился на мой орущий рот: я замахнулся кинжалом - прочь с дороги! Думаешь, я позволю себя провести?! Давай, вали отсюда!

Пока буду спускаться с горы к берегу, мне еще достанется от бури (а ноги уже как лед! Проклятая утренняя прогулка по руслу ручья!) Лубб-дуп, лубб-дуп (на этот раз стучит мое сердце).

На берегу

С содроганием провел подковой вокруг подбородка, отбросил срезанную бороду, лихо сдвинул шапку набекрень: чем не молодой матрос?

(Надеюсь, они меня все-таки возьмут, я не покажусь им полной развалиной, проклятье, сейчас все решится!)

Пора, Пифей, тянуть время бессмысленно (корабль совершенно черный).

"Эй! Хозяин!"

Он подошел к поручням, высокий (и тощий), в черном развевающемся плаще, с длинным бледным лицом (не финикийского типа!). Я крикнул сквозь шум воды: "Вы зайдете в Ментономон? Вам не пригодятся лишние руки?" Он утвердительно кивнул на оба вопроса и молча указал на доску, по которой я молодцевато поднялся на борт, после чего нарочито сильно хлопнул его по плечу.

Почему они сразу же стали отчаливать?

Может, они таким образом хотели меня поймать? Я на всякий случай зажал в кулаке кинжал и враскачку, широко расставляя ноги, двинулся вперед...

Вздымается вверх и снова опускается

форштевень! И я покачиваюсь вместе с ним. (Уже совсем темно; вынужден прекратить писать.)

Вот оно, счастье! Пифей, ты - дитя на коленях волн! Меня подбрасывают меня роняют вниз!

Меня подбрасывают

Ночь сгущается.

Ничего больше не вижу.

***

Гискону, великому суфету, суфету моря, моему господину, так говорит твой раб Абдихиба, милостью твоею комендант крепости Хебар близ Гадира: к твоим ногам я припадаю семижды семь раз, я буду точно следовать твоим повелениям, я буду строить твой храм, я буду исполнять твои приказы. Пусть у тебя, господин, все будет благополучно; твоему дому, твоим женам, твоим сыновьям, твоим вельможам, твоим лошадям, твоим боевым колесницам, твоим землям пусть будет даровано много, много благополучия. Да ниспошлет Молох еще больше силы твоим кулакам, чтобы они, как скалы, отражали разбойных римских собак.

Облава на горных львов, относительно которой ты распорядился, была проведена; наш дневной рацион состоял из хлеба, вина и вареного мяса, не считая горных козлов, которых ловили для меня, и того, что добывали мои собаки.

Подати селений поступают регулярно: пятьсот шекелей серебра приготовлено для тебя, восемьдесят мотков кожаных веревок и бычьих сухожилий - для лучников. Меня оклеветали перед моим господином, обвинив в том, что я вовремя не доставил метательные ядра для твоих наемников с Балеарских островов: знай же, что у меня не хватает ремесленников; однако почти десять тысяч ядер уже готовы. Ты только прикажи: должен ли я все это прямо сейчас отправить в Дрепанон или в твой карфагенский арсенал?

Дозволь мне повысить в звании солдата Хаккадоша; он проявляет усердие, способности и рвение в делах службы; кстати, ему принадлежит главная заслуга в том, что прошлой весной нам удалось найти и изловить разбойника, который воровал животных из твоих здешних стад. Он немного умеет писать и, как должно, чтит богов.

Два дня назад сдох, наконец, тот нечистый, необрезанный, обуза для всех, которого нам, из неясных соображений, с незапамятных времен вменили в обязанность кормить. Он так и остался сидеть за столом и уже начал вонять; на нем не было никаких ран; в левой руке он сжимал старую металлическую накладку от сандалий; дорогое одеяло эта собака разодрала на полосы, как и свой плащ; свою бороду неверный отвратительно обкорнал: ему было около ста лет. Я посылаю тебе, как всегда, то, что он написал. Мы выбросили старую падаль в море. Не забирай у меня больше солдат, мой господин; иначе эта область не будет принадлежать моему господину, ведь иберы опустошают всю округу; тех, кого удается поймать, мы отсылаем в цепях на серебряные рудники. Так пишет тебе Абдихиба, раб рабов у ног великого суфета; я касаюсь ступеней твоего трона моим недостойным челом, моя спина да будет скамеечкой для твоих ног; располагай мною и моим домом, моими женами, моими дочерьми и рабынями, моими сыновьями, моими рабами, моим скотом, моим имуществом - располагай всем, о возлюбленный Молоха, о отрада для праведных, о мой господин!