Впереди открылось темное, мерцающее снизу, низкое с черным земляным потолком пространство, где двигались сшитые из старых, морщинистых Хозяйкиных шкур многорукие, многоногие широкие тела. Под ними росла, шевелилась грибница. Неуклюжие чучела что-то переворачивали в ее слоях, рыхля, поливая ядом, и, временами отрывая белесые клубеньки и на ощупь отправляли их в непрерывно жующие рты множества плоских безглазых голов, торчащих из спин. И ему теперь тоже рыхлить это светящееся, мерзкое, и жрать его? И он такой же?
Это навсегда? И – никакого неба?
Кто-то совсем близко, обдав вонью, ухмыляясь, сказал Хозяйкиным голосом на ухо:
– Да вставай же ты, лодырь! Работы тьма!
Резануло солнцем по глазам. Утро. Небо, настоящее. Значит, еще жизнь. Значит, еще можно… Что можно, он не смог додумать.
Зато Хозяйка похвалила, что он послушный мальчик, и сняла с шеи жуткого паука. Яд задышал свободнее, но бегать стал только быстрее – провинишься, так опять посадит это черное чудовище…
Особые леденцы: красные, зеленые, лиловые, желтые – все переливались блеском и красотой, как драгоценные камни, глаз не оторвать.
– Эти, особенные, яркие – даже думать не смей без спросу есть, а то из ума выживешь. А у тебя и так немного ума-то осталось. Понял?
Чего не понять. Яд, любуясь, перекладывал красивые леденцы в новенькие короба и корзинки. Некоторые корзинки получились у больших пауков кривоватыми, но Хозяйка сказала, что сойдет.
За эти два дня она стала веселее, шутила и смеялась – казалось, что это уже никакая не Хозяйка, а подружка. И не злая совсем. Леденцы дает, простые, рябиновые или яблочные.
Но никакая она на самом деле не девчонка: он помнил шкуру, за которой тянулась крупка яиц, и его мутило на Хозяйку смотреть. За ее детскими блестящими глазами мерещились зияющие глазницы. И еще и волосы у Хозяйки не росли. Пауки сшили ей капор из трав и цветов, чтоб спрятать лысый череп.
По ночам было холодно, с моря полз туман, норовил погасить костер. Яда знобило. Падали листья. Вот только что-то голова очень болела, всегда. Пауки по вечерам убирались под землю все раньше, а утром выползали все позже. Белые пауки приводили из-под земли цепочки младших, маленьких бурых, с жутко раздутыми тяжелыми брюшками, и заставляли их заползать в облезлую красную жестянку с непонятными буквами «De Paris chokolat» и плотно там укладываться слоями.
– Мои конфетки, – мурлыкала им Хозяйка. Она взяла одного, вдруг откусила круглое брюшко и сладко зажмурилась: – М-м-м! Эликсир бессмертия. Будешь умницей – угощу.
Шевелящиеся остатки паука она щелчком отбросила в траву, усмехнулась:
– Там в подземельях они давным-давно живут на большой грибнице, выцеживают из нее этот эликсир, сосут, сколько вместится, он там у них внутри бродит, набирает силу. Но эти живые конфетки, чтоб помогало, надо еще подкармливать. Вон видишь желтые метелки у стены? Это амброзия. Иди собирай пыльцу, уже пора, чем больше, тем лучше…
И до вечера Яд рвал амброзию, выколачивал метелки растений на плоский камень и скатывал липкий порошок пыльцы в мелкие, как крупа, шарики, ссыпал в аптечные пузырьки.
– Там целый паучий лабиринт под крепостью, – млея у вечернего костерка, сказала Хозяйка. – Даже под морем тянется во все стороны, далеко, туда, где живут самые старшие, самые умные слепые пауки. Они бессмертные, они… Там оно, бессмертие-то, сладкое, и таится. Кто откусит – станет, как я – быть всегда. Там тепло, стенки от паутины шелковые… Но мы туда не пойдем, нам пора ехать за удобрением для грибницы.
– За каким?
– А ты разве не понял?
С утра Хозяйка в честь отъезда дала красный особый леденец, а потом, указывала на груды леденцов в коробах:
– Давай-ка, живее таскай все это в карету. Как раз к осенним ярмаркам!
Яд вытащил первый короб на солнце, и леденцы засверкали как самоцветы. От них тонко и чудесно пахло, и он, зачарованный, не сразу посмотрел на карету. А посмотрел – и чуть не уронил короб: карета стояла вся бело-розовая, в золотых завитушках, чистая, будто глазурованная, кисленько пахнущая новизной – и ни одного паучка не видно. Праздничный торт, а не карета! И Хозяйка возьмет Яда с собой вот в этом – кататься?!
Взяла.
– Ты же мой самый сладкий яд! С тобой веселее!
Он еле втиснулся между коробами и корзинами. В карете пахло сахаром, медом и чудесами. Когда она уже катила по дамбе к берегу, а туман скрыл крепость, Хозяйка начала учить, показывая особые крупные леденцы в отдельной корзине:
– Ну, Яд, вот запоминай: от черного леденца – отдашь мне все, даже жизнь. От красного – полюбишь меня больше всех на свете. Лиловый – будешь верить во все, что я скажу.
Яд судорожно вспоминал, сколько и каких леденцов она ему скормила. Бесполезно. Слишком много разных. Да ведь вообще никакой другой еды и не было! Красный… Вроде только что был красный… Но разве он Хозяйку любит? Боится, да. Но любить ее, сахарную эту отраву с паучьими глазками?
– …зеленый – позабудешь всех родных да и имя свое позабудешь…
Вот он почему даже имени своего настоящего не помнит! Точно, когда ехали сюда,чаще всего он получал именно зеленые леденцы!
– А наоборот чтобы – можно? Чтоб вспомнить?
– Нечего тебе человечьи глупости вспоминать.
– Но я…
– На-ка вот желтенький, от лишних вопросов… Бери!! Самый тебе нужный. Меньше знаешь – крепче спишь.
Леденец показался не сладким, а горьким. От ужаса Яд улыбнулся. Хозяйка умилилась:
– Ах ты, мой помощник. Какая ж я умница, что подобрала тебя, не дала зря сдохнуть там в ущелье-то… Да и сама сразу не съела. Уж очень ты был… Лакомый. Ретивый, горячий, гордый. Вечно правый такой царенок. А с коня-то сиганул да об камни расшибся как последний дурак. Ну, жить хотел.
– …С коня?
– Да конь каретки моей самобеглой испугался – ты ж как вывернул, ошалелый, вскачь, и меня-то напугал… Конь с обрыва и нет, визжал летел, а ты извернулся, прыгнул назад – и об камни грянулся башкой да ребрами. Уж и сам в пропасть сползал, как я подошла. Думала, доем за смертушкой – а ты живой еще, скулишь… Красивый весь, кровь горячая, соленая! Ну, я тебя вытащила да там прям в кустах и ополовинила. Зато зажило все, и башка заросла, и ребра. Служи мне теперь за это. Жалко, конечно, что дитем стал, а не лакомым парнем… Еще посмотрим… Ну, Яд, что уставился? Думал, тебе всё виднее? Самым умным себя считал? Ну-ну. Самая сласть-то – такого заполучить.
В первый городишко, как краб приткнувшийся к морю у маленькой серой бухты, пропахший сетями и рыбой, они успели как раз к ярмарке, и едва въехали на площадь, как к карете изо всех щелей паучками хлынула детвора:
– Самобеглая карета! Волшебные леденцы!!
Они совали липкие монетки, а взамен Хозяйка раздавала им леденцы медовые, рябиновые, яблочные. Но некоторым детям, как она шепнула, отборным, – жадным и сильным, ноющим и орущим, отпихивающим остальных – улыбаясь и сладко шепча, она протягивала леденцы красные и лиловые.
Корзинку простых леденцов расхватали вмиг. Яд хотел достать следующую, но Хозяйка одернула:
– Нет, у нас еще три городишка вон в предгорьях! Прячь обратно!
Под вой разочарованной ребятни она закрыла на крючок дверцу кареты, и та мягко покатила к городской заставе. Хозяйка небрежно ссыпала монетки в шкатулку и сказала:
– Это – на сахар. Он любую отраву в себя принимает… Сладкий мой, ты приметил, кому особые леденцы даю? Наглые, полнокровные, злобные, жадные – отравить, и будет одна сласть! Живая природа! Поспеют вот, так и заберем на обратном пути, – она достала из красной жестянки слабо шевелящегося паучка с раздутым брюшком, скормила ему катышек амброзии, сунула в рот, раскусила, почмокала. Выплюнула пустого паука в угол. – Удобрение, одно слово.
– И я такой был?
– …Нет, – подумав, сказала Хозяйка. – Ты был… Прям не знаю. Не жадный, не наглый… Не жалкий. Из умников. Я таких… Не пробовала еще. На тебя вон и леденцы-то как-то не так действуют… Но ты… Пахнешь – прям голова кругом. Будто…Ты мне… Нужен, да, – и взбесилась: – Но ты – мясо! Ты – человек! Люди – подлые хищники! Вон, дети-то. Малы, притворяться не умеют, по ним все видно, – усмехнулась Хозяйка. – Ты был еще вдобавок самоуверенный, правильный такой, нахальный, мол, в этом мире все мое… Да еще красииииивый, прям тошно смотреть, а гордость – хоть отжимай, ручьем текла… Человечий яд – он, знаешь, поопаснее моего.
