Однако, она не стала задерживаться, чтобы изучить знаки. Кто знает, какие глаза все еще следили за этим местом и могли бы вызвать силы, чтобы расспросить ее о причине ее любопытства? Стараясь не выдать своего волнения, она продолжила свой путь. Но по мере того, как она шла дальше, она обнаружила, что ее пробуждение к иллюзиям на Лодовико-Cтрит изменило мир за ее пределами; или, скорее, потому что ее глаза изменились, она теперь видела свое окружение таким, каким оно было на самом деле. Из соображений безопасности она решила идти в отель по самым оживленным улицам. Было чуть больше четырех, и первые ученики из начальной школы Святого Франциска пополнили ряды пешеходов на ее пути, их весёлый смех и пронзительные крики были желанным напоминанием о более безопасном мире.
Ее изменившиеся глаза увидели то же самое крыло, которое она видела там, где стоял хлопковый дом. Куда бы она ни посмотрела, везде она видела потрескавшиеся каменные плиты, плохо подогнанные друг к другу, кирпичи в стенах, не соответствующие друг другу, где школьники плелись друг вокруг друга на бегу, визжа от невежественного восторга.
Она была в трех кварталах от угла улицы, где свернула, чтобы вернуться в свою комнату, когда начали падать первые капли дождя. Дети перестали гоняться друг за другом и вместо этого помчались вниз по улице, чтобы обогнать бурю. Кирсти ускорила шаг и опустила голову. Дождь, охлажденный порывами ветра, хлестал ей в лицо. Она прищурилась от игольчатых уколов ледяной воды, а когда снова подняла глаза, то увидела, что тротуары снова основательно опустели, поскольку взрослые прервали все дела, которые у них могли быть в эти последние холодные часы дня, и поспешили уйти в укрытие подземки или случайного такси, которое еще не было востребовано.
Кирсти дошла до угла улицы и оглянулась. Насколько она помнила, это была одна из немногих улиц в округе, которая обладала подлинным шармом. За много лет до того, как они поселились в хлопковом доме, какой-то дальновидный городской чиновник посадил деревья по обеим сторонам этой улицы, и с тех пор они процветали десятилетиями. Но пока Кирсти пыталась убежать от своего прошлого, кто-то взял бензопилу и срезал ветки с такой жестокостью, что работа напоминала скорее ампутацию, чем обрезку.
Кирсти чувствовала себя слишком уязвимой в этот поздний вечер, чтобы вынести вид этих уничтоженных деревьев, поэтому она повернулась спиной к улице. Но в этот момент она услышала, как кто-то бежит рядом по мокрому от дождя тротуару. Она попыталась разглядеть бегуна и заметила на левой стороне улицы стройную, темную, лысую фигуру, которая то появлялась, то исчезала из-за деревьев, неся с собой темноту. Она услышала, что он напевает, смысл его зова сначала был необъясним, но потом стал еще более сложным из-за собственного эха, которое удвоилось само по себе. Но когда она на мгновение задержала дыхание и прислушалась внимательнее, простая непристойность, которая нашла ее слух, была слишком легко понята:
- СУКА! СУКА! СУКА! СУКА! НАХУЙ Я В ЭТО ВВЯЗАЛСЯ! СУКА! СУКА! СУКА!
Она еще не видела его лица, когда он на мгновение показался из-за высохших деревьев, но быстро привыкла к ритму, с которым он появлялся и исчезал, и смогла предсказать момент его следующего появления. Единственное, в чем она была уверена, - это ясность, с которой он повторял свои слова:
- СУКА! НАХУЙ! СУКА! СУКА! СУКА!
С каждым произнесенным словом тончайшая нить молнии выскакивала из его рта, распространяясь и воспламеняя его костлявый торс.
- СУКА! СУКА! ТВОЮ ЖЕ МАТЬ! - заорал он.
Скорость, с которой он пробирался к ней, и громкость его крика сделали для нее очень трудным сопротивление бегству перед его приближением, но в конце улицы, прямо под последними платанами, она остановилась и осталась стоять на месте. Бегун мгновенно испугался этого и остановился как вкопанный. Молния, которая была такой яркой, когда он бежал к ней, потеряла свой блеск. Там был последний свет, который показал ей его лицо. Кирсти показалось, что она увидела в его глазах печаль, которой раньше не замечала. Затем последние лучи света погасли, и он просто стоял, а дождь шлепал по тротуару вокруг него.
Какое-то время она смотрела ему вслед, потом повернулась и пошла прочь. Теперь она его не боялась. Несомненно, он был неким демоническим существом, и несомненно, его происхождение было связано с тем гораздо большим злом, которое появилось на Лодовико-Cтрит. Тот факт, что он был демоном, как она знала, более или менее гарантировало ее безопасность, как только она повернула за угол. Демоны были территориальны. Скорее всего, бегуну дали сикоморы[4], чтобы он присматривал за ними, пока они гниют в своих живых корнях. Вот что она сказала себе, продолжая идти вперед. Она не оглянулась, повернула за угол и оставила бегуна и его сикоморы на произвол судьбы.
IV
К тому времени, как Кирсти добралась до своей комнаты, легкий дождик превратился в настоящий ливень, от которого у нее онемели лицо и руки. Ее пальцы так замерзли, что она дважды уронила ключ, прежде чем успешно вставила его в замок и повернула. Оказавшись внутри, она постаралась как можно быстрее обсохнуть и согреться. Она включила отопление, схватила полотенце из ванной, чтобы вытереть волосы, стряхнула промокшие туфли и зашлепала босыми ногами по холодному кафелю. Когда она пошла за полотенцем, какой-то спазм в коре головного мозга вернул ей образ бегуна. Она видела, как он меланхолично смотрит на дождь, и последний слабый осколок молнии освещает его лицо. И тут она поняла, что ей нужно выпить. Она подошла к мини-холодильнику и достала бутылку бренди. Ее бабушка (да благословит Господь ее прагматичную пуританскую душу) не раз замечала, что бренди полезно в любой чрезвычайной ситуации, особенно при смерти.
Очков она не нашла, но ей было все равно. Она отвинтила крышку и предложила маленький тост, прежде чем поднести бутылку к губам:
- Бабушка, если ты там, наверху, присмотришь за мной. Ладно? У меня проблемы.
Без сомнения, она попала в беду. Что бы она ни надеялась узнать на Лодовико-Стрит, что бы ни приобрела, благодаря своим видениям - ничто из этого не стоило того внимания, которое, как она начинала опасаться, она только что привлекла к себе.
Все находилось в движении, как будто вода с огромной скоростью вытекала из лохани - только огромной лохани, может быть, размером с целый мир, - и она чувствовала себя кусочком остатка пустоты, который несли вниз, круг за кругом, вниз и вниз, туда, куда направлялся остальной мир. И где бы ни было это место, она знала, что оно не было хорошим.
Вечно раздраженный ветер снова забарабанил в окно. Она подумала о бегуне. Неужели он все еще там, - думала она, - пытается найти хоть какое-то укрытие под этими деревьями, которые его боссы наверняка своими руками уничтожили, оставив его голым и холодным?
Образ, возникший у нее в голове, в свою очередь перетек в другой образ, с которым она впервые столкнулась на уроке истории в средней школе. Это были обязательные зернистo-исцарапанные кадры из концлагеря, снятые не его освободителями, а каким-то мелким монстром, который счел зрелище умирающих евреев достойным домашнего кино. Небрежность, с которой была снята эта сцена, произвела сильное впечатление на Кирсти в возрасте четырнадцати лет. Этот образ преследовал ее в течение нескольких недель после уроков, и она поймала себя на том, что задает неизбежный вопрос: что бы я сделала? Могла ли она просто сжать челюсти и бросить вызов ледяному дождю, разрушающему ее надежду, зная, что ни небо, ни земля не проявят к ней милосердия, или же она погибла бы - упала в грязный снег, оставив всякую надежду на светлое время, когда черный дым поднимался из трубы крематория над лагерем?
Каким-то образом люди преодолевали эти ужасы. Каким-то образом они убедили себя, что все, что им нужно, - это самая крошечная надежда, самая маленькая трещина, через которую можно сбежать в лучший мир, который ждал их завтра. Была ли она среди них? Может быть, завтра будет лучше? Этого она не знала.
