Веселится и ликует весь народ!

В благодарность за это односельчане уважали декуриона и почитали его чуть ли не как Бога или, на худой конец, как отца родного. И по окончании любого подобного сабантуя тут же начинали ожидать следующего. Дожидаться приходилось долго, а порой и очень долго, но ожидания хотя бы раз за год-два оправдывались: Деций-старший будто интуитивно (а может, и сознательно) удобрял, унавоживал почву и готовил таким образом блестящее будущее и для себя, и для своего потомства.

Беднее от сабантуев хозяин дома не становился, поэтому у него не было ни политического, ни экономического смысла экономить ни денарии, ни даже ауреусы.

Человеку нередко кажется, что он владеет собой,

тогда как на самом деле что-то владеет им;

пока разумом он стремится к одной цели,

сердце незаметно увлекает его к другой.

Ларошфуко «Максимы»

Подросток, никуда не сворачивая, по прямой проследовал дальше вглубь дома, миновав по правую руку от себя постиций – вход для слуг-рабов. По сути прошёл всё жилище насквозь до самой экседры – это была своего рода гостиная, зала для приёма особых, дорогих и особо дорогих гостей, служившая одновременно торжественной, но камерной столовой для семьи в летнее время года.

По бокам от экседры располагались ещё две гостиных, только назывались они не экседрами, а иначе – экусами, ибо были как будто вспомогательными. Не главными. В доме Дециев их редко использовали по назначению – разве что после полуночи в дни безумств и сабантуев: тут для отрыва и заключительного рывка летом как раз и собирались особо пьяные и рьяные, перемещаясь сюда из триклиниев.

Мать встретила сына в экседре. Собственно говоря, она его не встречала – матрона спала. Задремала, сидя прямо на табурете, хотя могла бы это сделать и на широкой скамье, носившей название бизеллий, однако дотуда, видимо, не дотянула, раньше выключилась, успев лишь о бизеллии подумать, помечтать как о конечной точке вечера до появления в доме мужа и сына.

Отпрыску показалось, что в семье стряслась беда – хозяйка откинулась, отбросила копыта (о коньках он в своей глуши никогда не слыхал). Затрепетав не столько от горя, сколько от неожиданности, мальчик подскочил к матери, схватил её за локоть и стал трясти, как ненормальный.

Сегодня предчувствие его обмануло.

Женщина, чуть не свалившись со скамьи, вскочила на ноги с выпученными от испуга глазами.

– Кто? Что? Когда? Зачем? – залопотала и захлопотала она, завертев головой в этом мире, но всё ещё находясь в грёзах, то бишь в мире ином.

Руками засучила так, словно накрывала на стол ужин. Словно, заснув, и не свершила никакого проступка.

Волосы матроны так приподнялись, что, казалось, хотели улететь в небо. По крайней мере в потолок (которого сейчас не было). Наконец, пришла в себя:

– Ты что творишь, бешеный? Ты дома, а не со своими сорванцами на улице! Вот пострел!

– А ты чего испугалась, матушка? Это же я, твой родной сын!

– Уф! Я поначалу подумала, что наши рабы восстали и пожар в доме устроили или… крышу снесли! А это, оказывается, у тебя её снесло.

– Это тебе Спартак, что ли, пригрезился?

Матрона покраснела, смутилась и снова засучила руками так, словно накрывала на обеденный стол. Вопрос сына пропустила мимо ушей, сделав вид, что его не расслышала (мальчик отметил в своей голове то, что в голове мамы либо бегают её собственные тараканы, либо образовались и теперь хранятся, как на складе, страшные тайны):

– Моё обоняние почуяло дым… Хорошо, что ты вернулся раньше отца, – снова залопотала и захлопотала родительница, бегая глазками, потом тупя взор и переводя разговор на другую тему. – Муж тоже скоро придёт. Наш кормилец и поилец ещё с утра хотел задать тебе, его наследнику…

– Взбучку? – напрягся пацан.

– … один важный вопрос. Интересовался тобой, спрашивал, где ты, что у тебя да как? Так, сяк или этак? Он был каким-то нервным и возбуждённым. Но ты раньше обычного на природу сбежал. Вот ты какой!

– Какой?

– Такой-сякой-разэтакий! Непоседа! Шалопай! Егоза! Только бы тебе из дома удрать, слинять. Потому иди сейчас же умойся и переоденься. Не след тебе в таком виде перед своим родителем и моим супругом представать! Успокой также свои мозги, если они перевозбудились. Или взбодри их, если заснули. Соберись! Будь готов!

– Всегда готов!

– Будь готов всегда во всём! Будь готов ты и ночью, и днём! – настоятельно повторила сыну матрона, будто предупреждала или угрожала. Не просто повторила, а потребовала от него, словно хотела донести нечто суперважное. Стыдливая краска на её щеках постепенно рассосалась и померкла.

– Какой вопрос-то, матушка? Чего ты всё вокруг да около? Я ж парень прямой, простой, незатейливый, открытый и откровенный! Вырасту – стану солдатом, воителем-вышибалой, добытчиком новых жизненных пространств, рыцарем без страха и упрёка. Покорителем Вселенной! Джихангиром! Но только двинусь не с востока на запад, а с запада на восток! Или с юга на север!.. Какой вопрос был у отца? Не юли перед кровным сыном! Выкладывай всё, как есть на самом деле.

– Эк, какой ты дерзкий сегодня! Я не в курсе. От меня твой отец его скрыл. Видимо, сам посекретничать с тобой хочет. Мужской разговор. Может, ты что-то натворил? А? Поворотись-ка, сын! Признайся-ка сам матери, что случилось? Откройся мне до того, как отец тебя ремнём выпорет. Или розгами. Он не злой, поэтому шомполами лупить не будет. Но, может, я и малую беду, и боль, как тучи, смогу отвратить, руками их развести, отвести и развезти… в разные стороны. Ну-ка, рассказывай! Аль подрался с кем и при этом честь свою в грязь уронить не убоялся?

– Ну, вот ещё! Не ронял я чести! Ни в грязь, ни в чистоту, ни в пустоту! Никуда не ронял! Не боюсь я боли! Не страшусь её, ибо не чую за собой никакой вины. А раз нет вины, то не будет и беды!

– Говоришь, не дрался, а у самого синяк под левым глазом…

– Не под левым, а под правым!

– Какая разница!

– Две большие разницы. Тебе об этом всякий Жванецкий скажет – спроси у любого из ребят в деревне! Даже у Акелы! И зубы у меня все на месте! Целёхоньки! И не утверждал я, что не дрался. Я сказал, что честь не ронял! А если её не ронял, то и не поднимал. Нечего поднимать было. Вот согнуться за золотым ауреусом я бы не постеснялся, хоть я парень и гордый…

– Самолюбивый ты, а не гордый! Это тебе каждый Жванецкий в деревне скажет, даже Акела. И синяк-то у тебя… эээ… есть! Не замыливай вопрос: дескать, правый-левый. Я вижу, не слепая! Ты чего на мать взъелся и наезжаешь? Как с цепи сорвался. Дерзишь всё время. Вот, может, отец по поводу драки хотел у тебя подробности выяснить. Что на это скажешь? И тут себе оправдание найдёшь? Опять алиби?

– Не путай меня, матушка! Не сбивай с толку и логики! Я ещё не игрок в этой жизни! Синяк я сегодня вечером поймал. Фингал под глазом, как и шрам на лице или даже теле, мужчину украшает и чести прибавляет. Удваивает честь и даже утраивает! С утра отец видеть синяк или знать о нём не мог, когда задумал ко мне свой вопрос! Не было на мне синяка, когда встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос… ну, Аврора то бишь, Богиня утренней зари! Аврора-Эос!

– Как взрослый рассуждаешь! Прямо атаман! Скажи мне правду, атаман!

– Я всё сказал! Добавить нечего! Люблю тебя, матушка, просто возраст у меня такой протестный, оппозиционный, несистемный… переходный.

– Откуда и куда он переходит?

– Сам ещё не знаю этого, но точно переходный…

*****

Внезапно матрона дёрнулась, замерла, чутко прислушалась и засуетилась, обо всём в один миг забыв, даже о своём призыве к правде:

– Ступай к отцу, он уже пришёл, как я слышу… эээ… я всегда интуицией, женским чутьём чую присутствие мужа в доме! – мать опять навострила уши. – Вот он уже прошёл к себе в кабинет. Ступай же к нему, не тормози! Сникерсни! Постучаться не забудь и спросить разрешения войти. Пойду-ка и я помолюсь своей юнонке. Принесу ей дары – и Богиню, и себя этим порадую. Себя даже больше, ибо ей эти дары – что мёртвому припарка… ох, типун мне на язык, срывается с него что ни попадя, когда надо и когда не надо! Пусть вся грязь сама отшелушивается и отпадает… Ступай, ступай! Я помолюсь, а потом накрою ужин и соберу всех детей на вечернюю поверку…