Когда-нибудь янки будут полностью разгромлены, и если я не увижу этого конца, то муравьи донесут эту весть до моей могилы

– Сандино, революционный лидер

Ледяное солнце

Солнце из огня

Пусть хрупко бытие земное

и быстротечно,

пусть мы лишь пена над волною,

но море – вечно…

– Рубен Дарио, никарагуанский поэт

В эти дни по всей стране объявляли эль парэ – полную остановку транспорта. И мне чудом удалось перебраться на север Никарагуа. Выехав еще до рассвета из Ривас, городка на границе с Коста Рикой, я пересек центральную часть страны на желтых чикен бусах, – школьных автобусах с длинным рядом форточек.

Я сидел на жесткой скамье рядом с пожилой негритянкой, которая всю дорогу держалась за крестик: белки ее глаз выделялись на фоне блестящего как сажа лба. Восходящее солнце било в окно справа, вклиниваясь в потемки салона и подсвечивая парящую в проходе пыль. То и дело кто-то из пассажиров кашлял.

Плоская асфальтовая полоса шла прямиком на север, подпираемая с боков сочной растительностью. Нависающие ветки гуав и акаций бросали на дорогу россыпь леопардовых пятен.

Автобус громко гудел, разгоняясь под девяносто, а затем шел на торможение, чтобы подобрать случайных людей на обочине. Время от времени я посматривал на свой рюкзак, лежащий на полке, чтобы кто-нибудь не умыкнул его во время очередной остановки.

Около восьми утра мы въехали в Гранаду, пересекая колониальный город по безлюдным улочкам. По углам перекрестков среди мусора и окурков кое-где лежали собаки. Когда мы проезжали бедняцкие кварталы, они с лаем стекались отовсюду и бежали рядом с автобусом в надежде поживиться чем-нибудь, выброшенным из окна.

Улицы становились более серыми и узкими. Поверх прямоугольных крыш с торчащей наружу арматурой, возвышался остроносый вулкан Момбачо. В утренней дымке он дребезжал как муравейник, и от его мрачного вида по спине пошли мурашки.

На подъезде к остановке трущобы подошли к дороге так близко, что можно было высунуть руку и снять сохнущую на веревках одежду или взять со стола тарелку с остывшими бобами.

Автобус проскрипел колодками, и моя попутчица поднялась. Достала из-под сидения корзинку гладкокожих авокадо, но прежде чем уйти, обернулась:

– А дондэ бьяхас, ихо? Куда едешь, сына?

– А Леон, сеньора.

Негритянка провела в воздухе рукой, перекрестив меня, и поспешила к выходу.

Взамен покинувших салон пассажиров забрались новые: старики в широкополых шляпах, смуглые женщины и дети с сонными лицами.

Люди распихивали багаж и занимали места, а я смотрел на их холодные руки, на трущобы, собак и свалки за окном. В своем путешествии я видел эту сцену столько раз, что, казалось, знал местные кварталы наизусть, а людей – в лицо.

Один мальчуган держал резную ножку от табуретки с приделанной к ней на пластилин рукояткой. Усевшись неподалеку, он повернулся, прицелился в меня самодельной пушкой, и раздул щеки: тра-та-та-та. Из его ноздри при этом вылезла блестящая сопля. Сидящая рядом мать одернула сорванца.

Следующей на нашем пути была Масая – в получасе езды. Я с тревогой ожидал ее приближения, ведь с самого утра по радио передавали горячие сводки: «Накануне в Масае шли ожесточенные столкновения черно-красных с гвардейцами…».

В воздухе зрело напряжение.

На задних сидениях, под теплым одеялом, лежал молодой человек. Все изнывали от жары, а его, укутанного в свитер и куртку, трясло от озноба. Окружающие помогали ему пить, поскольку бедолага был слишком слаб. И было непонятно, ранен он или заболел малярией.

Мы катились по шоссе на окраине Масаи, и под колесами лопались бутылочные осколки. Асфальт на дороге был рыжим от кирпичной крошки. По другую сторону дороги стояло несколько блокпостов, и за укреплением из мешков прятались военные с винтовками «эр-кинсе». Они сопроводили взглядами наш автобус. Пассажиры с ненавистью глядели в ответ.

Продолжив путь, мы вскоре достигли окраин Манагуа. Въезжать в столицу не входило в мои планы. Поэтому я вышел, чтобы пересесть в другой чикен бус, – идущий дальше на север.

На остановке кипела жизнь, у тележек с едой толпились люди. Я купил у торговки один тамаль – приготовленный на пару сверток кукурузной массы. Сел в автобус и принялся уплетать еду, которая обжигала язык и руки. Утреннее солнце, прячась в кронах деревьев, наблюдало за мной.

К полудню я прибыл в Леон. Мне удалось совершить марш-бросок через всю страну, и граница с Гондурасом находилась в трех часах отсюда. План был такой: перевести пару дней дыхание, а затем убраться к черту из этой полыхающей страны.

Шагая вдоль домов с облупленными балконами и запертыми ставнями, я вскоре потерялся в городской паутине. В Леоне улицы не имеют названий, а дома – нумерации. Здесь все измеряется блоками: кладбище находится в восьми блоках к югу от мэрии, а парк Сан-Хуан, – в пяти на север. Велорикши взимают плату за каждые три блока. И каждый никарагуанец с пеленок знает, что револьвер бьет на четыре, а самозарядная винтовка «Гаранд» на пять блоков.

В Леоне у меня был контакт – немец по имени Йонас, с которым мы пару лет назад работали в Колумбии. Тогда я записал в блокноте с его слов инструкцию, как найти нужный дом: «от мэрии четыре блока на юг; перейти мост, еще полтора до церкви, налево и пол блока вниз; дом голубого цвета». Оставалось найти центральную площадь – чтобы начать отсчет.

Воздух сухой. То и дело достаю бутылку с водой, смачивая горло. Солнце щиплет кожу: кажется, что над головой распахнули духовку. Волосы горячие – не прикоснуться. Лямки рюкзака как сырые пеньковые канаты натирают плечи.

Навстречу ковылял, прихрамывая, молодой парень. Завидев меня, он сменил направление – поспешил на другую сторону дороги.

На следующем углу топтался самбо1, разглядывающий расклеенные по стене объявления о пропавших людях. Под мышкой у него был зажат петух, второй рукой он то и дело подтягивал опоясанные веревкой брюки. Было видно, что его также мучает солнце.

Спрашиваю: где алькальдия, мэрия. Мускулы на губастом лице самбо дрогнули.

Я повторил просьбу, указав рукой в том направлении, где, как мне казалось, находилась мэрия. Получив короткий кивок, я побрел дальше.

Больше по пути никого не встретилось – наступило время сиесты, и город вымер. Пустые улицы сухим языком облизывал ветер.

Вскоре я вышел к заградительным линиям из камней и кусков снятого асфальта. На мостовой виднелись пятна сажи с останками сожженных мотоциклов, а в выемках брусчатки переливалось дробленое стекло. Передо мной предстала главная площадь.

Я проследовал вдоль длинных ступеней Кафедрального собора, вход в который охраняли помутневшие гипсовые львы. Разинув пасти, они проводили меня пустым взглядом. Черные голуби, съежившись, сидели на выступах барельефа и прижимались к фасаду, отчего казались дырами от минометного обстрела.