Существуют местные сказки о багульнике. Много раз мать Евхимии рассказывала девочке эти легенды, которые она запомнила и впоследствии пересказывала уже своим детям:
– Однажды, когда лесные духи, которые охраняют наш лес, как говорят местные старожилы, оказались далеко от своего дома и не могли укрыться, на них налетел сильный ветер с проливным дождем. Чтобы не промочить свои крылышки с волшебной пыльцой и не погибнуть, обратились они к невзрачному кусту, который рос поблизости, за помощью, и тот им не отказал, укрыв маленьких человечков своей листвой. В благодарность за свое спасение и спасение леса, ведь без лесных духов не может жить ни один лес, – серьезно продолжала мать, – лесные волшебники подарили невзрачному кусту цветы, прекраснее которых не было на свете, а их запах стал самым волшебным, так как мог вершить судьбы людей.
– А как запах багульника может вершить судьбы людей? – спрашивала Евхимия у матери. – Ведь это всего лишь куст.
– Не просто куст, – возражала та дочери, – а волшебный куст, – и начинала вторую легенду о багульнике. – Ты же знаешь, доченька, что если поджечь веточку багульника, прилетит волшебный дракон и вылечит человека от любой болезни. Даже если демоны поразили не только его тело, но и разум, – местные жители всегда знали о лекарственных свойствах багульника.
– Но никто никогда не видел этого дракона, – говорила маленькая Евхимия. – Откуда же ты знаешь, что он обязательно прилетит?
– А он невидимый, дракон этот. Его может увидеть только шаман.
Евхимия очень боялась шаманов. Однажды в детстве она видела такого и на всю жизнь запомнила его одежду, его бубен, в который он так страшно и так долго колотил. Платье шамана представляло собой кафтан из выделанной кожи, спереди настолько короткий, что не закрывал колен, а сзади длинный, до самой земли; по краям и по всей поверхности этого кафтана нашито было нечто вроде бахромы. С передней, лобовой части шапки свисали девять кистей из кожи, закрывавшие глаза шамана, чтобы дух, который вселялся в него во время ритуала, не мог повредить невинному человеку. Вот эти самые полоски больше всего и пугали Евхимию. С одной стороны – так интересно было заглянуть в глаза шаману, а с другой – уж очень страшно было. И даже когда она стала уже взрослой, мороз бежал по ее коже при воспоминании об этом.
– Когда ты вдыхаешь запах веточки багульника, – продолжала мать, – чувствуешь дыхание этого дракона.
– А говорят, еще клады может указывать куст багульника? – отвечала Евхимия.
– Говорят, – подтверждала мать. – Но не всем, а только избранным.
– И как же таким избранным стать? – спрашивала любопытная девочка.
– Не знаю, – пожимала плечами мать. – Да и зачем нам это? Руки наши – вот клад для нас. Работать надо, а не в сказки верить, – труд в семье Евхимии ценился больше всего.
Пройдя через поляну и налюбовавшись знакомой красотой, зайдет Евхимия в лесок, где её окутает лесная прохлада, здесь всегда можно спрятаться от летнего зноя, встретить белку или бурундука. Евхимия всегда считала, что белка – это умное создание. Сидит она одна на дереве целый день, скучает, ждет тебя, знает, что принесешь ты ей вкусные орешки. Поэтому спешит Евхимия с утра пораньше в свой лесок и вкусняшки не забудет с собой прихватить. Подойдет к дереву, где сидит белка, тихо протянет руку ей навстречу, раскроет кулачок – а на ладошке лежат беличьи любимые угощения.
– Кушай, маленькая, кушай.
Посмотрит на нее белка вначале недоверчиво, потом повернет голову набок, присмотрится внимательно, а глазки-бусинки так и бегают, изучая Евхимию. Потом, как будто вспомнит ее, взмахнет хвостом, подбежит к руке, спускаясь вниз по стволу дерева, ловко хватаясь за него своими цепкими коготками. Схватит передними лапками подарок – и ну его в рот. Сидит белка, грызет орешки, да так быстро-быстро, что диву даешься, как это у нее получается. Распушит свой хвост лесная красавица от удовольствия. Угостит Евхимия свою подругу и дальше в лес идет за грибами да за ягодами, не с пустым же лукошком домой возвращаться. Песню затянет:
Не летай, соловей, под окошечко.
Ты меня пожалей хоть немножечко.
Мочи нет напролёт ночи длинные
Слушать песни твои соловьиные.
Голос у неё хороший, сильный, низкий. Птички щебечут, как будто подпевая девушке:
Звонких песен печаль знал, конечно, я.
Не тревожь невзначай сердце нежное.
Мочи нет напролёт ночи длинные
Слушать песни твои соловьиные.
Полно лукошко её грибов, ягод. Хорошо! Пора домой. Поговорит Евхимия с духом леса, поблагодарит его за дары, поклонится низко – и бегом домой.
Женщины селения часто ходили в местный лесок, который находился неподалеку и всегда возвращались с полным лукошком. Кормила тайга. Но главным золотом леса был пушной зверь – песец, лисица. Иностранные покупатели высоко ценили лисьи меха, в особенности меха чёрно-бурых лисиц. Соболь – золотое руно Сибири – быстро стал самым ценным и популярным мехом.
Вышла замуж красавица Евхимия довольно рано, за того, кого посватали родители. По поводу женихов Евхимия не привередничала, надо – значит надо, родителям виднее. Вела хозяйство она крепко. Муж ее – Егорьев Василий был мужик работящий, не первый красавец на селе, даже наоборот: мал ростом да коренаст, нос картошкой. Но, как говорится, с лица воды не пить. Не подходили они друг другу внешне: статная и рослая Евхимия смотрелась грозно на фоне небольшого Василия, но характером они как раз сошлись. Грозный, вспыльчивый нрав Евхимии Василий гасил своим спокойствием и рассудительностью.
Вдвоем они выстроили себе дом-пятистенку – это особый сруб из круглых массивных бревен, который был разделён пятой рубленой стеной на два жилых помещения. В одной из комнат находилась русская печь, которая отделяла родительский закуток от кухни, в другой комнате жила Прасковья.
Небольшая девичья комнатка была очень уютной. На кровати веселенькое, цветастое покрывало, на окне тонкие белые занавески. Перед окном стоит небольшой девичий столик, перед которым любила прихорашиваться Прасковья. На столе – зеркальце в резной серебряной рамке, расческа, заколки и любимый гребешок – подарок отца.
Такие дома стали строить в Сибири, когда появилось зажиточное крестьянство, до этого избы состояли из одной комнаты, там и помещались все члены семьи, иногда несколько поколений одновременно, а на зиму и скот в дом забирали, чтобы не замёрз от русских морозов.
Когда подросли сыновья Евхими и Василия, каждому из них был готов свой собственный дом, чтобы было куда привести им своих будущих жен.
– Ну что, Фима, – ласково говорил Василий своей жене, обнимая ее за плечо одной рукой, – вот и сыновей женили, и избу каждому ладную справили. Жены у них хорошие, работящие. Вот детишек народят, дело им свое и передам. И всё-то будет у них ладно да складно. Тогда и помирать можно будет.
– Вот ещё, что старый надумал, – фыркала Евхимия.
Характер, надо сказать, у неё был не сахар. Строгая была Евхимия к работникам, к мужу и к детям. Никому спуска не давала. Любила, чтобы всё по её было, как она скажет. Муж ей не перечил: «Чего лишний раз осиное гнездо ворошить? – думал Василий. – Баба она ладная, работящая, ну а что строгая, так оно, может, и правильно. На пустом месте ничего толкового не вырастет, а она со всем сама справляется».
Соседи Евхимию побаивались. Коли мужик тунеядец, да к водке пристрастен, то и дрыном может его огреть, если под горячую руку попадётся.
– Ну что ты тут под забором разлегся, тунеядец! – кричит Евхимия. – А ну марш работать, а то валяется тут, как полено, а дети по соседям побираются! Вон смотри, бегают чумазые да голодные! – и давай колотить соседа всем, что под руку попадет. – И жене передай, чтобы за детьми следила да за хозяйством, а то совсем распустилась, леший её забери! Как же вы надоели мне голь перекатная! – Степан только мычал в ответ.
