— Максим, пожалуйста… — только заметив мой порыв приблизиться к нему, Иванов сделал поспешный шаг назад и покачал головой, не сводя с меня взгляда тяжёлого и тёмного, пугающего вовсе не яростью, а плескавшейся в нём болью.

— С меня хватит. Я слишком устал постоянно доказывать, что тоже заслуживаю любви. Я не хочу больше бороться за то, что другим достаётся даром, — горько усмехнулся он и дёрнулся, как от огня, когда мои дрожащие пальцы вскользь коснулись тыльной стороны его ладони. Посмотрел на них, так и застывших в воздухе в том самом месте, где ещё секунду назад была его рука, и поморщился от досады. — Не надо вот этого. Кто-нибудь может увидеть.

И он ушёл. Просто развернулся и нырнул сквозь группу проходящих мимо учеников, буквально растворился в воздухе так же быстро и ловко, как несколькими минутами ранее появился со мною рядом.

А мне не хватило смелости сделать ещё хоть что-нибудь, чтобы не дать ему уйти. Ноги, что должны были нести меня следом за ним, намертво вросли в пол; руки, что обязаны были вцепиться в него как в спасительную соломинку, единственную надежду, самую заветную мечту, просто безвольно опустились и повисли вдоль трясущегося тела; губы, которым следовало тропическим ливнем обрушить на него поток объяснений и извинений, до хрипоты кричать его имя, дарить ему судорожные, полные раскаяния и сожаления поцелуи, лишь пересохли и беззвучно шевелились в не успевшем вырваться «подожди».

В тот миг, когда весь тщательно выстраиваемый мной песчаный мир рассыпался, оказавшись лишь подделкой на реальность, я осталась один на один со всеми своими страхами и сомнениями, остервенело раздирающими в клочья казавшуюся непобедимой любовь. И думала, думала, думала только об одном.

Что же я натворила?

***

Найти Максима я не смогла ни в столовой, ни в кабинете математического класса, где только отмахнулась от пытавшегося что-то узнать у меня Славы. Более того, с парты исчезли все его вещи, из гардероба — куртка, а телефон успевал издать лишь один многообещающий длинный гудок, прежде чем мой звонок оказался поспешно сброшен.

Первый, второй, третий. Вплоть до обнадёживающих оповещений о непрочитанных сообщениях от самого любимого и желанного абонента, чьё содержание добило меня окончательно.

≫ Полина, пожалуйста, перестань. Я не хочу с тобой разговаривать.

≫ Я дал тебе достаточно времени, чтобы подумать. Теперь дай время мне.

Прочитав это, я так и застыла среди коридора, буквально в нескольких шагах от своего кабинета. Глотала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка, и как могла боролась с огромным комом, вставшим среди горла и царапающим, давившим, душившим меня по мере того, как приходилось сдерживать слёзы.

Чувство вины придавливало меня к земле огромной, неподъёмной плитой, отрывало мясо с моих костей и едкой щёлочью разливалось под зудящей кожей, которую хотелось рывком содрать с себя. Только сейчас ко мне начинало приходить полное осознание того, что всё время нашего общения он даже не намекал, а открыто рассказывал обо всех своих страхах и делился самым сокровенным, выворачивал передо мной душу в надежде, что я смогу понять его, сделать всё правильно и подарить настолько недостающее человеческое тепло.

А я не смогла. Слушала, но не слышала, чувствовала, но не хотела признавать то, что потребовало бы от меня решительных действий. Я спряталась в свою раковину и до последнего надеялась, что все проблемы разрешатся сами собой и мне не придётся брать на себя ответственность.

Дура, ну какая же я дура! Глупая, испуганная, закомплексованная девочка, из-за каких-то нелепых предрассудков оттолкнувшая от себя и причинившая боль тому человеку, который заслуживал только самого лучшего и действительно сильно ошибся в выборе подходящей девушки.

— Я пойду домой, — кажется, Наташа именно это и ожидала услышать, безликой и молчаливой тенью следуя за мной по пятам весь обед. Она кивнула, помогая сгрести со стола в нашем кабинете все мои вещи и как попало скинуть их ко мне в сумку, пока большая часть наших одноклассников ещё не успела собраться перед началом урока.

— Я тебя прикрою, Поль, не переживай, — заверила она, хотя в тот момент мне было абсолютно плевать и на пропуск половины дня без уважительной причины, и на выговор и отработку, которую наверняка назначат в наказание. Даже на то, что об этом непременно станет известно только недавно сменившей гнев на милость маме, было уже всё равно.

Лишь бы оказаться как можно дальше от этих стен и лиц, на каждом из которых мне виделась издевательская усмешка.

Только дома не стало лучше. Куда бы я ни взглянула, всё напоминало мне о Максиме: банное полотенце, которым он укутывал нас после душа и ерошил свои смешно торчащие вверх мокрые волосы, декоративная подушка на диване, которую он прижимал к себе, насупившись после того, как я честно призналась, что не смогу погладить наши вещи, пока его руки будут продолжать по-хозяйски трогать моё тело, и, наконец, наспех наброшенное на кровать покрывало, не раз смятое нами в попытке наверстать упущенный месяц.

Я залезла под это покрывало прямо не снимая форму, зарылась носом в подушку, надеясь почувствовать хоть слабый, еле уловимый аромат, оставшийся после него. Но всё оказалось тщетно: внезапно раздражающая своей приторностью малина была единственным, что мне удалось ощутить, и именно эта несущественная мелочь стала последним преодолённым рубежом на пути к неминуемой истерике.

Слёзы заливали моё лицо и щипали кожу, расползались по подушке огромным мокрым пятном, попадали в рот и душили, словно мне довелось глотнуть яда. Я чувствовала себя беспомощной и слабой, но жалость к себе старательно вытесняла лютой ненавистью, как обезумевшая повторяя, что всё случившееся — только моя вина.

Моя, моя, моя!

Как и в случае с Костей, которого я любила, по которому искренне скучала, который был так сильно мне необходим. Из-за своего чёртового эгоизма я постоянно просила совета и помощи, надоумила его приехать домой на выходные и так сильно радовалась в ожидании встречи. Если бы не я, он мог бы остаться в живых.

Теперь эта разрушительная, медленно сводящая меня с ума мысль вернулась с новой силой, стоило мне потерять связь с единственным человеком, кто помог хоть на время от неё избавиться.

Всё самое ценное, дорогое и любимое в этой жизни я ломала собственными руками. Мыслями, необдуманными словами, импульсивными поступками. Своими капризами и комплексами, желанием казаться лучше, чем есть на самом деле, страхом сделать что-то и ошибиться. Но ошибки так или иначе догоняли меня, подобно брошенному когда-то бумерангу, непременно возвращающемуся обратно и больно бьющему прямо в затылок, когда я старалась трусливо сбежать от последствий собственной нерешительности.

— Полин, — от раздавшегося рядом голоса мамы я вздрогнула, но, вместо привычной попытки придумать оправдание своему нахождению дома среди дня или объяснение своим слезам, внезапно начала рыдать ещё сильнее, вцепившись зубами в собственную ладонь.

Насколько же надо быть дурой, чтобы ни на секунду не задуматься о том, что родители отсыпаются дома после дежурства, и даже не обратить внимания на их верхнюю одежду и обувь в коридоре. А ведь своим отвратительным воем я ещё и разбудила их — ещё один маленький пунктик в длинный список причин, чтобы себя ненавидеть.

— Расскажешь, что случилось? — матрас чуть прогнулся под весом присевшей на самый краешек мамы, в чьём напряжённом голосе очень явно угадывался страх.

Не мудрено: вчера вечером дочь присылает откровенно вызывающее сообщение «мы дома», а сегодня прибегает с уроков в слезах и скулит, как побитая собака.

— Я всё испортила. Я снова всё испортила. Я конченая дура, которая ничего в этой жизни не может нормально сделать.

— Не говори так про себя, — возмутилась она, аккуратно погладив меня по коленке прямо через покрывало. Потом легонько потрясла за ногу, и мне пришлось пойти на уступки и повернуть голову, позволяя ей взглянуть на своё зарёванное лицо, а заодно и самой полюбоваться её поджатыми губами и сдвинутыми к переносице бровями. — Я не хочу, чтобы ты так себя оценивала.