Ненавижу, ненавижу тебя Кирилл!

— То-то же, — протягивает довольно, приняв за знак абсолютной капитуляции поспешно скрещённые мной на груди руки, прикрывающие вмиг затвердевшие от нарастающего возбуждения соски. — Нам остаётся или прикинуться, что просто хотим помочь Лирицкому разобраться во всех этих странностях, или полностью посвятить его с твоей Викой во все подробности того, чем и ради чего мы занимались последние пять месяцев, а потом надеяться, что они только облегчённо выдохнут и скажут «Окей ребята, продолжайте в том же духе, а мы будем молча держаться подальше от всех ваших противозаконных действий».

Мне бы удивиться, что он вообще приводит объяснения и пытается переубедить меня вместо того, чтобы категорично заявить, что его решения не обсуждаются. Но блядские сомнения, сомнения, сомнения рвут пополам, растаскивая по полюсам разум и сердце, не способные прийти к взаимопониманию.

Я не хочу, чтобы Вика ввязывалась в потенциально смертельно опасную авантюру.

И не хочу, чтобы он принимал в ней участие тоже.

— Единственная возможность заставить Вику бросить это дело — попробовать запугать, — замечает Глеб как будто между прочим, словно я сама вдруг забыла, насколько она упряма и принципиальна в своих решениях.

Мы молчим. Только взгляд мой направлен прямиком на Зайцева, и бьёт его по лицу намного сильнее моей ладони, царапает плечи и спину глубже моих ногтей, кусает плотную кожу больнее моих зубов, заходясь в немой ярости, в сидящем внутри меня паническом страхе, которым никогда не находится выхода. И мне кажется, что он знает, понимает, слышит мою беззвучную, сквозящую отчаянием и необъятной тоской мольбу.

Не обрекай меня хоронить всех близких людей. Из года в год. Из раза в раз. Разваливаясь на кровоточащие ошмётки от чувства вины.

— Позаботься об её охране на первое время, — говорит он Глебу, не отводя от меня глаз. — А я предложу Илье взять постоянную, пока мы не выясним, кто стоит за всеми финансовыми махинациями и насколько сильная поддержка свыше у них есть.

— Я всё понял. Подберу заранее кого-нибудь из наших проверенных ребят, — кивает Измайлов и поднимается со стула. Не уходит даже, а крадётся в огромный широкий коридор тихой звериной поступью, словно получил незримую и неслышимую команду к немедленному отступлению с чужой территории.

А мы с Кириллом остаёмся. Друг напротив друга. Каждый — в ожидании броска, открытого и яростного нападения, после которого придётся зализывать новые раны.

Всё будет как обычно. Он кинется вперёд, нанося безжалостные удары наотмашь, а я буду уворачиваться, терпеть боль сцепив зубы, ни за что не показывать своего испуга и выжидать, терпеливо выжидать момента потерянной им бдительности, чтобы вывернуться и сбежать, плюнув в него напоследок скопившимся ядом.

Я буду с извращённым удовольствием бить по самым слабым местам, стараясь забыть, что они у нас — общие, одни на двоих, как у сиамских близнецов. Буду наслаждаться его растерянностью и болью, заходить всё дальше, пока он не осмелится дать сдачи и закончить очередной раунд битвы, в которой никогда не будет победителя.

Мы оба уже проиграли.

Но в этот раз никто не спешит. Время скручивается в плотный канат, и мы тянем его — каждый в свою сторону, пока гордость и упрямство не позволяют просто ослабить хватку и отступить.

— Ещё поговорим об этом, — он первым прорывает тишину и просто сдаётся. Внезапно и так легко, будто давно хотел именно этого и лишь ждал подходящего случая. И в голосе его, ровном и мягком, в лице — уверенном и расслабленном, во взгляде, до сих пор направленном прямиком на меня, нет сожаления или горечи. Только бесконечное облегчение.

Кирилл идёт закрыть дверь за Глебом, а я сама не понимаю, зачем следую за ним. Наблюдаю, как его длинные тонкие пальцы быстро набирают код на панели сигнализации, сквозь толщи воды слышу сказанное ему напоследок «будь на связи», и изучаю, гипнотизирую, заклинаю обтянутую светлым хлопком спину.

Сердце заходится, мечется по грудной клетке, цепляется за рёбра и царапается, рвётся, обливаясь кровью. Шаг за шагом. Всё ближе к нему. На цыпочках, сквозь неуверенность и страх, обиду и ненависть, которые теперь исподтишка подталкивают меня к тому, против кого должны быть направлены.

Неотвратимо. Предрешено. Желанно.

Щёлкает дверной замок. Он оборачивается и застаёт меня среди коридора, растерянную и испуганную, дышащую еле-еле, через раз, впивающуюся ногтями в ладони и кусающую губы. Снова забредшую в глухую чащу манящего хвойного леса и не знающую, как оттуда выбраться.

И не уверенную в том, хочется ли мне вообще выбираться.

Случается какой-то необъяснимый провал во времени, сбой всех законов физики, чёртова аномалия, потому что я только делаю вдох, а выдыхаю уже в его горячие губы, прижимающиеся вплотную к моему рту. Обхватываю ладонями его лицо, трогаю, глажу пальцами, вдавливаю подушечки в колючую и короткую щетину на подбородке, обвожу скулы и притягиваю всё ближе к себе, подаваясь навстречу наглым движениям языка.

Целуй меня, целуй, ну целуй же ещё, умоляю!

Платье снова оказывается задранным до самой талии, а прохладные руки ласкают бёдра и сжимают ягодицы, шарят по разгорячённой коже так жадно и ненасытно, что кружится голова. И пальцы дразняще двигаются у меня между ног, медленно вперёд и неторопливо назад, размазывают выступающую влагу с ненормальным удовольствием.

Трогай меня, трогай, трогай, пожалуйста, трогай!

Я поднимаю вверх его футболку, прохожусь поцелуями по твёрдой, литой груди, задеваю зубами тёмные соски и притормаживаю, замечая татуировку крестика прямо под сердцем — маленькую, наверняка в его натуральный размер, и будто покалывающую маленькими разрядами тока прикасающиеся к ней нерешительно пальцы.

Найди для меня место рядом. Если не в жизни, то хотя бы здесь, на своей коже, под рёбрами, в сердце.

Кровать чуть пружинит под весом наших тел, ничком свалившихся на неё, переплетённых двумя сорняками, опрометчиво пытающимися выжить за счёт друг друга и обречёнными только загнуться так же — вместе. Что-то в стаскиваемой нами одежде трещит и звякает, оказываясь сброшенным на пол, а день смущённо убегает, не желая подглядывать в окно, и вместо него наваливаются сверху бесстыдные сумерки, присвистывающие порывами ветра и тарабанящие дождём по стеклу.

Он входит в меня быстрыми толчками; медленными, нежными движениями мнёт грудь; резкими, внезапными щипками прихватывает соски; плавными, скользящими поцелуями покрывает шею, плечи и ключицы.

А я держусь за его предплечье, хватаюсь за него пальцами и глажу, наконец-то глажу сетку выступающих вен, прохожусь по ним губами, наслаждаясь каждым моментом, когда выходит уловить пульсацию внутри них стремительно гонимой по телу крови. Прикусываю их зубами, позволяю кончику языка провалиться в борозду шрама, чуть прохладного на ощупь, и скользить по нему вверх-вниз, запоминая ощущения и от плавных линий, и от грубых изломов рубца, и от рваного края ближе к локтю, и от внезапного обрыва, словно вонзающегося и ныряющего под кожу на запястье.

— Машааа, — тянет он хрипло, с удовольствием, с просьбой, с приятной беззащитностью, от которой у меня внутри взрываются один за другим залпы фейерверков, превращая внутренности в одно безобразное месиво, усыпанное разноцветными искрами. Синийжёлтыйзелёныйкрасный. Настоящее цветопредставление перед закрытыми глазами, его пальцы, вытрахивающие мой рот, и обжигающее дыхание на затылке.

Он кончает в меня особенно сильным, глубоким, болезненным толчком, вжимается, вдавливается в мою спину влажным, кипящим телом, дрожит и пульсирует прямо там, внутри, и я стону громко и выгибаюсь, трусь о него ягодицами, испытывая совсем не похожий на прежние, запоздалый и неправильный оргазм.

А потом ворочаюсь долго-долго, кручусь без сна в лихорадочном, болезненном состоянии, трясусь от холода, заставляя его выныривать из полудрёмы и обхватывать меня руками, притягивать ближе, подминать под себя с пылкими, судорожными поцелуями. И в исступлении терзаю, кусаю его губы в ответ.