Вообще-то я и сама это знаю. Под его продуманным и тщательно поддерживаемым амплуа кроется нечто ещё более тёмное и страшное, неконтролируемое и разрушительное, несущее смерть. Холодный, мрачный, гиблый лес в его глазах — как отражение души.

— Нет, Маш, это ты хотела от меня что-то услышать, — Глеб издевается надо мной с упоением, заранее отыгрываясь за то, что вынужден, — очень сильно хочет, — мне рассказать. Он как никто другой умеет уходить от прямых ответов, переводить тему или давать такие подсказки, после которых возникает ещё больше вопросов.

Глеб не говорит «нет». Не опускается до элементарного «не знаю» и не пачкается о дешёвое «не скажу». Он шутит, заботится о твоём настроении и самочувствии, проявляет понимание и даже оказывает поддержку. Уточняет, что именно тебе хочется узнать, расспрашивает почему и с усмешкой интересуется, что ты будешь делать с этим. А потом отвлекается на важный звонок, отходит по делам, уезжает домой, — оставляя тебя наедине с правдой, так и повисшей где-то внутри облачка от его сигарет и испаряющейся вместе с ним же.

И я из раза в раз чувствую себя обманутой. Но как же умело, умно и красиво обманутой, чёрт побери!

— Ты ведь догадываешься, что Кирилл хочет отобрать власть над компанией у своего отца?

— Догадываюсь, — киваю почти отрешённо, а сама вспоминаю недавний ночной разговор и думаю о том, что власть практически ничто в сравнении с жизнью, хотя многие бы со мной не согласились. А Зайцев наверняка хотел бы отнять у своего отца вообще всё, что только сможет. Медленно, планомерно, безжалостно. Может быть, даже растянуть удовольствие на долгие-долгие годы, чтобы свести счёты за всё то время, которое его мать угасала в нищете и страданиях.

Это очень в духе Кирилла: не совершать никаких импульсивных действий, не торопить события и следовать плану. Холодный, расчётливый и изворотливый, как змея, он и десять лет назад был способен затаиться и терпеливо выжидать, когда жертва сама опрометчиво подойдёт слишком близко, и только тогда совершал рывок вперёд.

Укус — и смертоносный яд растекается по венам, жжёт и терзает, причиняет невыносимую боль. И стоит только этой боли ослабеть, почти утихнуть, забыться, как тело ослабевает и немеет, перестаёт сопротивляться хладнокровному гаду, который постепенно обвивает, оплетает своими удушающими объятиями и стискивает крепко, сильно, до ломающихся костей и лопающихся органов.

Он может даже отпустить свою добычу на многие годы. Дать ложную надежду, что яд когда-нибудь бесследно исчезнет из организма, что найдётся достаточно эффективное противоядие, что хватит сил вынести все последствия однажды пережитого отравления. А потом появляется из своего укрытия и требует всё ему причитающееся.

Как же я ненавижу тебя за это, Кирилл.

— Но я удивлена, что ты ему в этом помогаешь, — добавляю прежде, чем Глеб успевает снова открыть рот, и вызываю у него ещё одну усмешку. Эта ложь мне явно не удалась.

— У власти должны стоять люди, которые знают, что с ней делать.

— И ты считаешь, что Кирилл знает? — скепсиса в моём голосе столько, что во рту пересыхает и хочется запить этот мерзкий привкус самообмана. Мне просто нравится думать, что он недостоин чего-то хорошего, потому что так проще лелеять свою загибающуюся с каждым днём ненависть.

— Люди меняются, Маша. Раскрываются. Глупо судить о человеке по тому, каким он был десять лет назад.

— Не забудь сказать ему то же самое обо мне, Глеб, — если бы после этого изматывающего дня у меня оставались силы злиться ещё на кого-нибудь, кроме себя-Кирилла-себя, то Измайлов рисковал бы снова оказаться на первой линии перекрёстного огня со своим упрямым заступничеством.

Машина внезапно виляет вправо, заезжает в маленький неприметный двор в нескольких кварталах от моего общежития и тормозит в узком закутке между гаражом и накренившимися вбок тополем. Глеб что-то щёлкает слева от руля и фары выключаются, позволяя нам достаточно надёжно спрятаться от редких прохожих в вечерней мгле.

Я смотрю на него недоверчиво и ёжусь от пробежавшегося по телу холодка: печка перестала работать, а он слегка опустил окно и уже достаёт из кармана пачку сигарет, нервно дёргая коленом. Меня пока ещё не пугает происходящее, но настораживает сильно — последний раз я видела его таким сосредоточенным в тот вечер, когда сама того не зная ехала на встречу с Зайцевым.

— Недоверие к Кириллу встроено у сестёр Соколовых в генетический код?

— Приобретено на личном опыте, — отвечаю тихо, еле слышно. Тема Ксюши для меня болезненна. Тема Ксюши и Кирилла — запретна.

Я не знаю, что было у них на самом деле. Зная приоритеты своей сестры и её крайне свободный взгляд на построение отношений с мужчинами, могу только делать некоторые предположения, озвучивать которые почему-то не хочется даже в своих мыслях. Единственное, что сказала мне сама Ксюша через две недели после переезда в Москву: «Мы с ним не сошлись». Никаких подробностей, никаких больше объяснений.

Словно это не он, уезжая, оставил ей записку с обещанием исполнить все мечты и забрать с собой. Словно не она два года ждала возможности поехать вслед за ним.

— Когда пропавшие деньги решили повесить на Ксюшу, Кирилл отправил меня забрать её, привезти в аэропорт и посадить на ближайший рейс в любую страну шенгена — она как раз собиралась в отпуск и открыла визу. Но я опоздал. А знаешь, почему? — Глеб выпускает струйку дыма в окно и поворачивается ко мне, смотрит прямо и уверенно, и только глаза его странно поблёскивают, отражая голубоватую подсветку приборной панели. — Я был у женщины, которая теперь стала моей женой. Мой лучший друг, на тот момент ещё её муж, уехал в командировку и мне очень не хотелось тратить своё драгоценное время на твою сестру. И рисковать ради неё собственной жизнью мне тоже не хотелось, если честно.

Он ждёт от меня какой-то реакции, а я жду продолжения внезапной исповеди. И с пугающим равнодушием отмечаю, что я его понимаю. Немного растеряна, немного злюсь, немного обижена — но всё равно понимаю, что он не обязан был спасать Ксюшу из того дерьма, в которое она сама с удовольствием влезла.

Почему же тогда я не могу простить её смерть Кириллу?

— Тогда никто и подумать не мог, что её убьют. Слабое оправдание, но всё же. Ввязываться в её проблемы мне абсолютно не хотелось, тем более сама Ксюша… не умела отказывать себе в удовольствии. Ни в мужчинах, ни в деньгах, ни в перспективе спихнуть на кого-нибудь ответственность за то, что натворила.

— Это и есть твои «личные причины»?

— Да, — он кивает и отворачивается, упираясь взглядом в расстилающуюся на улице ночь. И мы оба молчим, вслушиваясь в гудящие в отдалении машины и чуть вздрагиваем, когда наклоняемые порывом ветра ветви дерева скребут по крыше. — У меня, к сожалению, ещё осталась совесть и она не даёт мне спокойно спать по ночам из-за случившегося.

— Почему не рассказал об этом раньше?

— Кирилл был против. Стандартная игра в «плохой-хороший». Ты изначально была настроена к нему сугубо отрицательно, значит мне досталась роль того, кому ты хотя бы теоретически смогла бы довериться, — непроизвольно фыркаю, ощущая, как начинает накатывать истерический смех.

Слишком много для одного дня. Слишком много правды, прошлого, чувств. Я и сама как эти голые, кривые и почерневшие ветви над нашими головами: бьюсь в заведомо ложные двери, жалобно сгибаюсь под дуновением проблем и чувствую, что вот-вот сломаюсь.

— И зачем мне это знать сейчас? — с вызовом интересуюсь у него, сжимая ручку двери с такой силой, что пальцы ноют от боли. Сжать бы их в кулак и бить со всей силы, обдирая кожу в кровь, завывая от безысходности и с наслаждением и ненавистью к себе смотреть, как на сухой извилистой коре остаются алые мазки.

Отчаяние — талантливый и беспощадный художник, рисующий линии жизни прямо на теле. Светлые пятна на вечно сбитых коленях, белёсые чёрточки на пальцах и чёрную трещину на душе.

— Ты же умная девушка, Маша. Сделай из этого правильные выводы.