Что-то я опять сбился… Так вот, она сидела в гостиной и плакала с перебинтованной рукой; она рассказала, что последние два года работы в эскорте не платила налогов и теперь зима катит в глаза; не отложила на черный день ни цента, а сегодня вдруг получила письмо: она должна Министерству финансов около ста тысяч евро. Сумма меня огорошила. «Как же так?! – воскликнул я. – Сколько же ты зарабатывала? И как ты умудрилась столько промотать?» Мари совсем разрыдалась; если я правильно понял ее последующий монолог (все-таки я не вполне свободно владею немецким), то ей грозит тюрьма и спасти ее может только чудо.

Мне стало так грустно, так тревожно, что я напился и стал целовать ее шею, а она, как всегда, не возражала. То была самая пьяная наша ночь; в безумии метались вокруг нас одурманенные валерианой кошки, и Мари отчаянно кричала, когда я был в ней, и царапала мне спину ногтями здоровой, необожженной руки; потом мы снова пили и снова целовались, и она плакала и плакала не переставая, признаваясь, как ко мне привязалась и что она бы очень хотела никогда ни к кому не привязываться, и потом зачем-то целые поэмы о Челестино, как ему тяжело живется и что он, мол, такой же поломанный, как и она сама. Она спрашивала постоянно, когда я уеду, я отвечал, что утром, но скоро она забывала, что я сказал, и спрашивала снова. Я ушел около восьми, собрал чемодан под аккомпанемент ее храпа и сунул ей под дверь коротенькую записку; а что мне было делать, может быть, Вы мне скажете? У меня уже давно был куплен билет на сегодняшнее число. Я не знаю, чем бы я мог ей помочь; ста тысяч у меня нет. Есть друг адвокат, но он далеко, в Тарту, и, боюсь, немецкое налоговое право – не его специализация. Да и как сурово заключал мой отец всякий раз, когда рассказывал о своей юности, лошадь можно подвести к воде и завести в воду, но нельзя заставить ее пить. Слишком цинично?.. Но, в самом деле, что я могу поделать? Руки ей связать, чтобы к вину не тянулись? Читать ей вслух Платона? Тащить силком к врачу с ее ожогами? Я пытался, но, клянусь, она заснула как убитая.

Дело в том, что непотушенная сигарета случилась в те четверть часа около восьми утра, когда она обычно решает закончить свою ночь, а я почти готов проснуться в очередное похмелье; то был омерзительнейший писк, как будто кто-то истязал крысу электрошокером; я выскочил на лестничную площадку и выбил ногой дверь. Мари стояла посреди спальни, ничего не соображая; в ее руках с воплями агонизировал датчик дыма. Она честно старалась его прикончить, но не могла сообразить, где прерыватель, и лишь раздраженно вертела белую коробочку в руках, беспомощно глядя на меня. Она была мертвецки пьяна; едва стояла на ногах, и диких усилий ей стоило держать глаза полуоткрытыми. Край ее пижамы горел, и кровать тоже горела вместе с балдахином, Мари даже не пыталась их потушить; коты предательски разбежались по дальним комнатам.

В аптечке очень кстати оказался пантенол: Мари сильно обожгла кисть и предплечье. Клянусь, я тогда уговаривал ее поехать к врачу, даже злобно кричал, что она чертова идиотка, но в ее крови было слишком много вина, и с ним было трудно спорить. Мари, стыдливо улыбаясь, неловко присела на край потушенного мною матраца прямо в размоченный водой пепел и мгновенно провалилась в тяжелый пьяный сон. Я подумал, что Оскар, Макс, Клио или Соня, привлеченные запахом жареной плоти, могут решиться немного погрызть бесчувственную хозяйку, и потому запер их в кухне. Кто-то мне говорил, что кошки не думают о своих хозяевах, пока тех нет рядом, а вспоминают их, только когда видят. Взяв с них пример, я ушел на репетицию, прикрыв за собой взломанную дверь.

А прямо сейчас я смотрю на башни Кёльнского собора. Мне кажется, я никогда в жизни не видел ничего прекраснее; усыпанный гигантскими бутонами крестоцвета, облепленный беззвучно вопящими горгульями, между которыми выстроились строгими рядами суровые святые и мученики, с его болезненно длинными и худыми колоннами, за которыми застенчиво прячутся от глаз людских каменные ангелы, с его стройными пилястрами и встревоженными пинаклями, с его хрупкими стрельчатыми арками и близорукими витражами, собор, затаив дыхание, тянется к облакам, проносящимся над Рейном, и становится кристально ясно: если есть Бог, то живет он именно здесь, в Кёльне, рядом с главным вокзалом. Мари бы сейчас фыркнула: она не любит храмы и все религиозное; когда по воскресеньям тревожно и гулко звонили колокола в местной церквушке, она презрительно ухмылялась: «Опять молиться заладили».

И снова я свернул на Мари; знаю, я уже наскучил Вам этой идиотской историей; я и сам себе наскучил, поверьте. Поговорим лучше о погоде; всю дорогу до Кёльна лил дождь; Рейн вышел из берегов, поглотив аллеи набережной, и деревья стоят по колено в воде, словно пожилые купальщицы, осторожно входящие в реку, дрожа от холода, неуверенно щупая стопами каменистое неуютное дно. Так печально и так красиво… Слезы текут. Как здорово! Сколько я видел уже удивительных городов, сколько еще увижу! В сущности, если не считать гнетущего ощущения собственной ущербности и навязчивых мыслей о суициде, моя жизнь полна и интересна.

Напишу из Люксембурга, и Вы пишите, мне все про Вас любопытно. Как прошло вскрытие Вашего мужа? Функционирует ли Ось? Как ему там, в моем кабинетике? Кому еще в театре оторвали голову? Держитесь!

Ваня

8 мая, Штайнфорт

Мария, целую неделю от Вас нет ни строчки. Вы не отвечаете мне, потому что осуждаете меня? Уверяю Вас, я совсем не доволен собой, и если Вам показалось, что я бравирую успехами на любовном фронте, то вы глубоко заблуждаетесь.

Впрочем, уверениями навряд ли что-то поправишь; однако если Вы решились порвать со мной всякие отношения, я полагаю, я заслуживаю хотя бы уведомления.

Буду благодарен за ответ,

Иван

10 мая, парк Мирадор

Дорогая Мария,

простите мне ради бога мою мнительность! Чертова трезвость во всем виновата… Кроме того, кажется, у меня в легком поселился солитер. Он спит в основном, но во сне ворочается, царапая шершавыми боками стенки бронхов. Когда я начинаю танцевать, у него случается приступ клаустрофобии; он слепо бьется в трахее и шипит; дыхание у него несвежее, кислое, аммиачное, словно треснувшее тухлое яйцо, и я, захлебываясь дурнотой, изо всех сил надеюсь, что сумею его выкашлять, но он, предугадав опасность, прячется моментально на дне грудной клетки и затихает до поры. Когда я целую какую-нибудь женщину, червь жадно слизывает с ее языка ароматную слюну, вылезая узкой головкой между моих миндалин; безгубый рот в безглазом передке падок на сладкую дамскую плоть.

Никто не подозревает о существовании моего жуткого дружка; у нас паспорт один на двоих и одна на двоих палатка. А у Вас есть домашние животные? Кабан не в счет… Впрочем, шучу. Легочный червь – ерунда; главное, голова моя при мне. Я не рассказал: на прошлой неделе я так обрадовался этому факту, что не пожалел денег и послал Осю букет анемонов и анютиных глазок бандеролью; он изящно парировал выпад, посмертно номинировав мой еще Саввой снятый с проката спектакль «Человек-подружка» на муниципальную премию «Надрыв года». Не слышно там, кого выбрали лауреатом? Локоть себе откушу, если не меня! Но какой же я стал мелочный, какой самолюбивый… А все потому, что пить бросил; абсолютно все из-за этого! Мой ленточный приятель, опять же. Похоже, я его давно в себе ношу, но в Вуппертале он был крепко заспиртован и меня не беспокоил…

Я не понял из Вашего письма, Мария: так на Вас сшили дело или нет? Все ясно про подозрительных санитаров в морге, но разве с ними нельзя договориться? Как будто работники покойницкой не люди, будто они сами никому не желают смерти… Но, милая Мария, если державники ханжи настолько, что всерьез решат Вас осудить, плюньте Вы на них и приезжайте скорее сюда!

Я пишу Вам из спального мешка; мы, полтора десятка незнакомцев, удобно лежим на полянке в парке Мирадор близ Штайнфорта, крошечной деревеньки на границе с Бельгией. Сегодня солнечно; сквозь зелень непричесанных рощ и нестриженых лужаек тянется рыжая колея заброшенной железной дороги. На ржавых путях ветшает старинный товарный вагон, и мимо него люксембургский пенсионер (его зовут Морис, ему девяносто три, но выглядит он сильно старше своих лет) толкает кресло-коляску, в которой дремлет пенсионерка Эмма, его дочь, впавшая в маразм прошлым летом и с тех пор не узнающая себя в зеркале; турецкий подросток мочится на столб бетонной панели рядом с автостоянкой; все здесь дышит гармонией. Приезжайте! Здесь нет ни Маргуса, ни Желудева; никто не грызет ногтей и никому из здешних художников пока не пересадили голову, у каждого какая ни есть, но своя!