– Слушай меня, негодяй! – сказал Беквит. – И пусть каждое мое слово, услышанное тобой, словно кинжалом пронзит твое злое сердце. Когда я нанял эту квартиру, чтобы стать у тебя на пути и внушить тебе преступный замысел, почему я предвидел, что он придет в голову такому дьяволу, как ты, едва ты увидишь меня таким, каким я кажусь теперь, и ознакомишься с моим образом жизни? Потому что ты не был загадкой для меня. Я тебя давно раскусил. И я знал, что ты и есть тот безжалостный негодяй, который ради денег убил одну невинную девушку, беспредельно доверявшую ему, и теперь постепенно убивает другую.

Слинктон вынул табакерку, взял понюшку и рассмеялся.

– Но смотри, – продолжал Беквит, не сводя с него глаз, не повышая голоса, не изменяя напряженного выражения лица, не разжимая кулаков. – Смотри, каким тупым зверем ты все-таки оказался! Одурманенный пьяница, ни разу не выпивший и пятидесятой части тех спиртных напитков, которыми ты его поил, но выливавший их куда попало чуть ли не у тебя на глазах; пьяница, через три дня подкупивший человека, которого ты приставил сторожить и спаивать его; пьяница, с которым ты даже не соблюдал ни малейшей осторожности, но который так стремился избавить от тебя, как от дикого зверя, нашу землю, что прикончил бы тебя, даже будь ты в сто раз осторожней; пьяница, которого ты обычно покидал, когда он валялся на полу в этой комнате, и который позволял тебе уходить из нее живым и не узнавшим правды, даже тогда, когда ты переворачивал его на другой бок пинком ноги, – этот пьяница почти всякий раз в ту же ночь, через час, через несколько минут пробирался к тебе и следил за тобой, если ты бодрствовал, шарил у тебя под подушкой, если ты спал, рылся в твоих бумагах, брал пробы из твоих склянок и пакетиков с порошками, менял их содержимое, узнавал все тайны твоей жизни!

Слинктон снова взял было щепотку табаку, но теперь медленно разжал пальцы и, когда табак просыпался на пол, стал растирать его ногой, не сводя с него глаз.

– Этому пьянице, – продолжал Беквит, – ты разрешил во всякое время входить в твою квартиру, чтобы он мог пить крепкие напитки, которые ты нарочно ставил у него на виду, чтобы он поскорее умер, а он, считавший, что с тобой, как с тигром, нельзя бороться в открытую, добыл отмычки ко всем твоим замкам, пробы всех твоих ядов, ключ к твоим шифрованным записям. Он может рассказать тебе так же подробно, как и ты – ему, сколько времени ушло на отравление жертвы, какими дозами ей давали яды и как часто, какие наблюдались признаки постепенного разрушения ее души и тела, в чем выражалось расстройство ее ума, какие замечались перемены в ее наружности, какую физическую боль она испытывала. Он может сообщить тебе, как и ты ему, что все это ты записывал изо дня в день, ибо эти данные могли пригодиться тебе в будущем. Он может объяснить тебе даже более точно, чем ты – ему, где именно теперь хранится этот дневник.

Слинктон перестал растирать ногой табак и взглянул на Беквита.

– Нет, – проговорил тот, словно отвечая на вопрос Слинктона. – В ящике письменного стола с пружинным затвором дневника уже нет, и там его никогда не будет.

– Значит, ты вор! – сказал Слинктон.

Все с той же непоколебимой решимостью, которая внушала страх даже мне, ибо я знал, что преступнику уже не спастись, Беквит сказал:

– И, кроме того, я – тень твоей племянницы.

Слинктон с проклятием схватился за голову, вырвал клок волос и бросил его на пол. То был конец гладкой дорожки – Слинктон уничтожил ее, и мы вскоре увидим, что больше она ему не понадобилась.

Беквит продолжал:

– Всякий раз, как ты уезжал отсюда, я уезжал тоже. Хоть я и понимал, что, желая избежать подозрений, ты не торопился выполнять свой преступный замысел, все же я неотступно следил за тобой все то время, пока ты был вместе с этой бедной доверчивой девушкой. Когда я добыл дневник и смог прочитать его от начала до конца (это было ночью, накануне твоей последней поездки в Скарборо, – помнишь эту ночь? – ты спал с маленьким плоским пузырьком, привязанным к руке), я послал за мистером Сэмсоном, который до этого держался в тени. А вон там, у двери, доверенный слуга мистера Сэмсона. Мы втроем спасли твою племянницу.

Слинктон оглядел всех нас, нетвердыми шагами отошел в сторону, вернулся на прежнее место и как-то дико огляделся кругом – словно гад, ищущий нору, где бы спрятаться. И тут я заметил, что наружность этого человека странным образом изменилась: казалось, тело его съежилось так, что одежда стала ему слишком широкой и вся обвисла.

– Теперь ты узнаешь, – сказал Беквит, – и эта истина, надеюсь, покажется тебе горькой и страшной, – почему тебя преследовал лишь один человек, хотя страховая контора мистера Сэмсона готова была тратить любые средства на погоню за тобой, – теперь ты узнаешь, почему тебя выследил и поймал с поличным именно этот человек и он один. Я слышал, что ты иногда говорил про Мелтема, правда?

Я заметил, что у Слинктона захватило дух.

– Когда ты задумал увезти за границу прелестную девушку – впоследствии убитую тобой, – чтобы там начать злое дело, которое свело ее в могилу, ты сначала послал ее в контору Мелтема (сам знаешь, при помощи каких хитроумных доводов ты уговорил ее), и Мелтему выпало счастье видеть эту девушку и говорить с нею. Ему не посчастливилось спасти ее, хотя я знаю, что ради ее спасения он охотно пожертвовал бы собой. Он восхищался ею… я сказал бы, что он глубоко любил ее, если бы считал тебя способным понять это слово. Когда она пала жертвой, он твердо уверился в твоей виновности. Потеряв ее, он сохранил только одну цель в жизни: отомстить за несчастную и уничтожить тебя.

Я заметил, как судорожно раздувались ноздри преступника, но губы его были крепко сжаты.

– Этот человек, Мелтем, – непреклонно продолжал Беквит, – был твердо убежден в том, что тебе не ускользнуть от него на этом свете, если он со всем упорством и решимостью будет добиваться твоей гибели и посвятит себя выполнению этой священной обязанности, пренебрегая всем остальным, ибо он не сомневался, что, стремясь достигнуть своей цели, будет лишь слабым орудием в руках провидения и исполнит его волю, вычеркнув тебя из списка живых. Этот человек – я, и я благодарю Бога за то, что выполнил свой долг!

Если бы Слинктон пробежал десять миль, спасаясь от быстроногих дикарей, он и то не мог бы так явно страдать от стеснения в сердце и дышать с таким трудом, как теперь, когда смотрел на преследователя, который так беспощадно затравил его.

– До сего времени ты не знал моего настоящего имени; теперь знаешь. Ты снова увидишь меня – телесными очами, – когда предстанешь перед судом. Ты снова увидишь меня, но уже духовными очами, когда на шее у тебя будет петля и толпа станет громко поносить тебя!

Как только Мелтем произнес последние слова, преступник внезапно отвернулся, и нам показалось, будто он ударил себя ладонью по губам. В то же мгновение по комнате распространился какой-то странный резкий запах, и почти в то же мгновение Слинктон кинулся куда-то в сторону, побежал, подпрыгнул, я не в силах описать эту судорогу, – и рухнул на пол, так что сотряслись тяжелые старинные двери и зазвенели стекла в оконных рамах.

То был заслуженный им конец.

Увидев, что он мертв, мы вышли из комнаты, и Мелтем, протянув мне руку, проговорил устало:

– Мне больше нечего делать на этом свете, друг мой. Но я снова увижу ее в иных пределах.

Тщетно старался я ободрить его. Он говорил, что мог бы спасти девушку, но не спас, и упрекает себя за это, он потерял ее, и сердце его разбито.

– Цель, вдохновлявшая меня, достигнута, Сэмсон, и теперь уже ничто не удерживает меня в жизни. Я не жилец на этом свете; я слаб и пал духом; у меня нет ни надежды, ни желаний, для меня все кончено.

И правда, я едва мог поверить, что сломленный человек, говоривший сейчас со мною, – это тот самый человек, который производил на меня столь сильное и совсем иное впечатление, когда он неуклонно стремился к своей цели. Я убеждал его, как только мог, но он все твердил и твердил, терпеливо и просто: ничто не может ему помочь… сердце его разбито.